что темп и ритм—это душа жизни, душа богослужения живого. Да, темп и ритм, а не смысл, не голоса, не игра и уж конечно не пышность облачений и блеск дешевой роскоши.
У каждой чаcти службы есть внутренний, присущий ей ритм и темп, и если эти последние соблюдены, то чтение, пение, возглас, молитва производят свое молитвенное действие на душу молящегося, хотя бы содержание всего этого воспринималось почти бессознательно или почти не воспринималось. Напротив того, самое превосходное исполнение, при полной понятности смысла, при хороших голосовых средствах исполнителей, при даже тонкой «игре» (впрочем, таковой я не встречал, кажется), раз ритм и темп не соблюдены, воспринимается как нечто глубоко-фальшивое. Так, наиболее медлительные части богослужения—это начала ектений, особенно великой, шестопсалмие, священнические возгласы «троичного» содержания. Это—grave, lento. Да и всякий понимает, что нелепостью было бы впархивать диакону на солею, как балерине, и зачастить «паки и паки», хотя оы голоском преизящнейшим. Нет, диакон должен не идти, а ступать, как слон, и пусть под его тяжкой и медлительной стопой гнутся и трещат половицы.
И важно и добродушно-свирепо должен он рыкать «Миром Господу помолимся».—Акафисты, каноны вычитываются быстрее,—так, приблизительно andante, andantino. И священнику или епископу надо уже не ступать, а идти, подвигаться, выступать. Однако и здесь малейшая припрыжка создает фальшь. Кафизмы— еще быстрее; только «аллилуиа» петь и читать должно медлительно и растягивая на конце, так: «ал-ли- ллу-и-а-а», но ни в коем случае не «аллилуйя». Чтения—еще быстрее. Впрочем, в разные времена церковного года, в дни памяти различных святых или событий служба, конечно, получает особый темп.
Бывает служба мужественная (например, Михаилу Архангелу),— особенно акафист, а бывает и женственная (большинство). Бывает служба в ускоренном темпе и отчетливом ритме, а бывает—в медлительном темпе с мягким ритмом,—дымчатая чуть-чуть.
Шестопсалмие—это особенно тонкий момент службы. Псалтирь у евреев—книга заклинательная. Шестопсалмие—заклинание. И вообразите, что заклинание читают вприпрыжку или ломаясь как плохой актер.
Помню, у меня в церкви раз читал шестопсалмие один студент образцово. Он произносил слова без игры, но поймал тайну темпа и ритма шестопсалмия, и, слушая его, я настраивался на свои «утренние» молитвы и впервые на опыте узнал, что Псалтирь не повествует, а заклинает. И, словно на грех, в следующий раз читал кто-то—«с выражением», осмысленно и бойко. Но так <как> это было сплошное allegretto grazioso, то я не мог молиться и чувствовал всем нутром, бившимся тоже allegretto, что творится что-то недоброе. Или, помню еще, один священник декламировал шестопсалмие, предварительно выучившись у профессора декламации. Это было гнусно.
То же—и о проповеди. Помню, недавно говорил некто, и, кажется, недурно. Но неудачные интонация, ритм, темп—и в алтаре мне казалось, что в церкви поругались базарные торговки и вот-вот вцепятся Друг Другу в волосы. Это presto agitato было невыносимо. Право, мне всегда хочется сказать проповедникам: «Говорите все, что вам угодно и о чем угодно, только лишь запаситесь метрономом и без него не смейте выходить на амвон».
Ритм, темп, интонация (в сущности это все одно, лишь в отвлечении разделяемое)—такова древнейшая и едва ли не существеннейшая часть богослужения. Ведь что иное есть богослужение, как не вздох души к своему Господу. Восклицание «Господи!» подвергните контрапунктической обработке, разверните, усложните, украсьте—и получится сложная сеть богослужебных призывов. Как симфония получается из мелодии в несколько нот, так же и богослужение—из вздоха души. Но вздох души—жив, а раз жив, то и пульсирует. Этот-то пульс его и есть жизнь его. Отражаясь между зеркал контрапунктической обработки, этот пульс дает темп, ритм и т. д. богослужения, но в существе дела мы никогда не получаем чего-нибудь нового. И вот, этот ритм—душа богослужения, а верность исконному ритму—залог жизни; искажение же ритма—верный метод подделки жизни. Вот почему пьяница поп с безголосым дьячком, оба бессмысленные и не очень-то заботящиеся о «благе» Церкви, служат вполне удовлетворительно,—ибо им лень и скука сочинить новое в ритме, интонации, темпе. «Интеллигентные» же-батюшки, с отличными псалмопевцами и голосистыми отцами диаконами, нередко портят богослужение, ибо стараются по-своему улучшить его, «поставить», а тайн его не постигают, и получается «со святыми упокой» в темпе «ах ты с.с. комаринский мужик».
Мне сегодня подумалось во время каждения, до какой степени в церкви все связано и стоит спустить одну петельку, чтобы разрушилось все.—Кадило в вытянутой руке человека среднего роста как раз касается пола. Длиннее сделать его нельзя. Я и подумал, не лучше бы делать его покороче. Но сейчас же ответил себе: «Сделай кадило на 2 вершка короче или на 3, и произойдет следующее: будет оно раскачиваться несравненно быстрее,— по закону маятника,—нежели сейчас. Значит, ритм бряцаний кадильных изменится. Темп каждения ускорится. Следовательно, походка при переходе от иконы к иконе и т. д. ускорится, сделается торопливой. Следовательно, либо певчие тоже ускорят темп, либо слишком отстанут от окончания каждения и поэтому постараются сократить песнопения. Все получит суетливый, припрыгивающий, легкомысленный темп. Изменится сейчас же настроение и священника, и певчих, и молящихся. Значит, певчие и дальше, в легкомысленном настроении, станут петь живее, vivace. Да и стиль того потребует. Известная молодцеватость пения уподобит церковь войску и т. д. и т. д. И далее. Если начнется быстрая походка, тогда уже длинные одежды будут неудобны и неуместны. Начнется укорачивание фелоней и т. д., будут ходить в пелеринках». Или еще «проблема крахмальных манжет», как выразились бы немцы. Допустите манжеты. К ним будет уже необходимо допустить и воротнички. Но в воротничках физически невозможно делать низкие поклоны—сослужителям и, в особенности, Богу. Начнутся полу-поклоны. Но настроение наше удивительно зависит от телодвижении. Смиренные поклоны у человека искреннего рождают смирение, а полу-поклоны, неизбежно имеющие оттенок высокомерия,— создают и действительное высокомерие. Весь стиль и дух богослужения изменится. А с изменением настроения служащих не может сохраниться и ритм богослужения. Так, от пустяка все может исказиться.
Да я даже не понимаю, можно ли, имея манжеты, особенно с дешево-роскошными запонками, искренно и чистосердечно сказать перед причастием: «Простите, отцы и братия». Это столь же не идет, как было бы нелепо поцеловать руку, имея пред своим носом накрахмаленный край рубашки (а то еще бумажный! гуттаперчевый!—бррр—). Или, наоборот, есть многое в церкви, что кажется слабым, но что в своем роде сильнее сильного. Так, например, некоторая монотонность, однообразие, древнее унисонное или октавное пение. Это удивительно как пробуждает касание Вечности. Вечность воспринимается в некоторой бедности земными сокровищами. А когда есть богатство звуков, голосов, оолачений и т. д. и т. д.—наступает земное, и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и к бедным земными богатствами. Это—не теории мои, это запись наблюдений над другими и опыта своего личного.
1912.XII.7
Сочные краски, богатая светотень и т. д. и т. д. удивительно как неправославны, не говоря уж о раскрашенной скульптуре католиков. Наша иконопись есть схема, рисунок, но ни в коем случае не картина, не передача рельефа.. Она есть и должна быть плоской.
В существе своем икона есть не что иное, как лик и только лик. Но лик есть, в сущности, имя. Существо иконы будет зачеркнуто77'если на кусочке бумаги написать имя святого».
Данная тема развивается'также в письме Флоренского к В. В. Розанову 18 января 1913 г.
«Идея церковности—в ритме.
Каждое дыхание и каждое биение сердца должно быть подчинено ритму Иисусовой молитвы. Ритмически бьются мысли, чувства, даже телесные ощущения. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго» — вдумайтесь, какое богатство здесь идей, настроений, побуждений. Но это—ритм наименьшего круга. За ним идут другие циклы переживаний,— все увеличивая свой период, все усложняя свое содержание или, точнее, расчленяя основное содержание, основной ритм Иисусовой молитвы... Ритмы поклонов и крестных знамений, ритмы «слава» и «ныне», прослаиваемые расчленениями и усложнениями тех же «слава» и «ныне», хождения кругом престола, входы и исходы, ритм каждений, ритм колыхающихся риз, перемежающиеся «аминь» и «Господи, помилуй»—и все это богатство ритмов расчленяется, и еще расчленяется, и паки расчленяется.
А там находят еще новые и новые волны, все больших и больших длин, и бьют в душу и в тело. Цикл суточный—из девяти служб, ритмически повторяющихся изо дня в день, в соединении по три. Затем цикл седмичный, то есть ритм «гласов», и в зависимости от них—всего, что ими определяется,— прокимнов,
