очистительное и животворное действие. Источая свое тело в мир при Евхаристии, он как будто полностью теряет свой образ. Это истечение совпадает со смертью на кресте. «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин 12, 24). «Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно…. но Бог дает ему тело, как хочет» (1 Кор 15, 36 слл.). В основе уподобления— не биологический процесс, но то, что в фазе смерти преемственность телесного образа нарушается. Больше того, описание всего процесса не предусматривает никакой гарантии, что из безббразности умирающего зерна («…голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое») вновь произрастет прежний образ, как будто Бог сам решает, какое существо произрастить из умершего зерна.
Слова Павла могут быть истолкованы в христологическом контексте, тогда они означают, что тело Христа, умирая, не предъявляет отцу никаких требований относительно того, в каком образе он должен воскреснуть в мире. «Впрочем Я не ищу Моей славы: есть Ищущий» (Ин 8, 50). В данном случае подразумевается Отец, в другом месте (Ин 16, 14) — Святой Дух, который с этим поручением послан в мир Отцом; однако тело Христа отдано смерти и евхаристии столь полно и совершенно, что ему чуждо любое проявление самости: самосохранение, рефлексия, планирование своего будущего. Ныне он как целое — тот же, что был изначально: влажное слово, истекающее из уст Бога. Это слово в его текучести обладает пробивающей силой, между тем как зачатие и плодоношение в лоне мира есть дело Святого Духа, в котором совершается слияние божественного «семени» и «яйцеклетки» человечества — собственно встреча и оплодотворение.
Отсюда выводится самое главное знание о месте Церкви в мире. Если Церковь изначально есть цель и результат самопожертвования Христа — часть мира, люди которой когда-то «приняли» его и стали «чадами Божьими» (Ин 1, 12), то теперь эта цель непосредственно превратилась в средство — средство дальнейшего евхаристического воздействия на мир тела Христа. Ибо Церковь, охваченная Христом и по форме повторяющая его, включена в тело Христа, отданное «за жизнь мира» (Инб, 51). Именно это дало основания Диогнету во II веке назвать христиан душой мира, что немногим отличается от образа, использованного Павлом, назвавшим Филиппийцев «неукоризненными и чистыми, чадами Божиими непорочными» и сравнившим их со светилами, сияющими в мире (Фил 2, 15). Цель христиан совсем не в том, чтобы сделать Церковь огороженным загоном; в притче о пастыре дверь (которая также символизирует Иисуса) открыта, овец по одной выводят наружу; и там, в мире, Иисус идет впереди своих овец, и они узнают голос его (Ин 10, 3 сл.). И точно так же в мир посылаются ученики — ко «всем народам» (Мф 28, 19), «даже до края земли» (Деян 1, 8). Таким образом, Церковь— такова ее цель — существует лишь динамически, на всех путях мира; однако, с теологической точки зрения, это поручение и миссия в первую очередь — не внутримировой, социологически обозримый процесс (он может быть таковым лишь во вторую очередь), но процесс евхаристический, подчиненный закону жизни Христа, закону разделенности его тела на части. Итак, Церковь, погибая, лишится своего облика — тем вернее, чем чище она была изначально и потому меньше заботилась о его сохранении. Она будет печься не столько об удержании своего образа, сколько о спасении мира, а заботу о том образе, в котором Бог потом выведет ее из смерти в мир, она предоставит Святому Духу. Мы уже говорили[11]: в Церкви нет ничего бессмертного и непричастного судьбе, никакого «каркаса» вне события Христа. Когда страдает Павел, страдает и подвергается опасности также его должность. Не кто иной, как сам Бог, ведет свою Церковь, многоаспектный организм, сквозь бури времени, и — во всех крушениях — он не допустит, чтобы врата ада одолели ее. Историю этого кораблекрушения, до отказа наполненную символической мощью и завершающую собой богодухновенную часть рассказа об истории первоначальной Церкви (Деян 27), — эту историю стоило бы здесь внимательно прокомментировать.
Но то, чему предстоит разрушиться столь плодотворно, не должно быть чем бы то ни было в этом мире: возможностью, идеологией, проектом — одним из тысяч подобных. Оно должно — качественно — стать тем, чем Христос был изначально и чем останется навсегда: ферментом, нужным для полного единения мира, организмом явленного во Христе эсхатологического спасения. Внутреннее притязание Церкви: лицом к лицу предстоять своим единством — единству мира, — это не самонадеянность, но послушание в вере Христу. Тот факт, что это притязание, будучи выраженным, вызывает презрительное пожатие плечами — поскольку внешний облик Церкви все меньше отвечает ее кафоличности и она все более выступает как «конфессиональная» церковь, одна из многих, и вскоре вообще может превратиться в мелкую и незначительную секту — этот факт не уменьшает ее легитимности.
Поручение, данное Церкви, состоит в том, чтобы под руководством Христа привести мир к единству, предложив миру такой образ единства, к которому сам мир осознанно, но совершенно безнадежно стремится. Общемировое объединительное движение, которое сегодня имеет отчетливый общепланетарный характер, страдает двойным кричащим противоречием. Первое — это все усугубляющийся распад человечества на две неравные части: меньшую, состоящую из народов-эксплуататоров с высокими жизненными стандартами, и большую — эксплуатируемую, бедную и голодающую. Социологически Церковь теснее связана с первой, меньшей из этих групп. Но мы, живущие в этой части мира, переживаем стремительный распад этоса: именно растущее количество благ порождает пресыщенность жизнью, скуку, желание вырваться из этого искусственного мира — с помощью дурмана, экстаза или анархического разрушения всего, что попадется под руку, а там будь что будет. В контексте этой проблематики Церковь должна солидаризоваться с бедными и эксплуатируемыми — во-первых, укрепляя в каждом человеке чувство собственного достоинства, во-вторых — вскрывая сущность экономической системы эксплуатации и противодействуя ей. То, что раньше было делом церковной элиты — забота о бедных, слабых, беззащитных, плененных, о детях и стариках, больных и умирающих, — все это на более общем, планетарном уровне, теоретически и практически, предстает как собственно христианская задача, вытекающая из католического осознания единства всего человечества во Христе. Вторая задача еще сложнее. Тейяр де Шарден правильно ее предчувствовал: история освобождения человечества в Новое время дошла до такой точки, когда оно уже не видит достаточных оснований для продолжения пути и начинает испытывать тягу к саморазрушению и разрушению мира. В этой ситуации только христиане могут найти основания, возможности и достаточно отваги, чтобы продолжать исторический путь. Но как показать растерянным и слабовольным современникам, что эти основания, постигаемые лишь верой, действительно существуют? Прежде всего — живым примером, солидарностью с теми, кто восстает против истэблишмента. В сочетании со справедливой критикой и доброй волей это убедит людей в том, что христианство есть нечто большее, чем мораль (а именно — спонтанная любовь), и нечто большее, чем навязываемый извне порядок (а именно — изнутри упорядочивающая любовь и высочайшая свобода).
Предсказать достижение полного успеха на этом пути невозможно. Устранить источник указанного круга проблем, связанных, прежде всего, с преизбытком технических благ, и при этом избежать тотальной катастрофы — на это у христиан не хватит сил. Они должны — в условиях, когда «единственный мир» все более становится под вопрос — представлять идею единственно возможного спасения, стараясь сделать так, чтобы люди в нее поверили. Где написано, что эволюция, в которую втянуты и христиане и которая дает человеку все возрастающую власть над вещами, должна — да и просто может — привести человечество к наилучшему из возможных состояний? Но одни только христиане могут противопоставить этому безмерному распуханию столь же масштабный и даже упреждающий план спасения, в котором этот апокалипсический взрыв учтен и отмечен предзнаменующим символом. Поэтому христиане по сути не боятся апокалипсиса, он знаком им по Священному Писанию, где хотя и сказано, что люди на всей земле будут объяты страхом — но при неумолчной небесной хвале начавшейся мировой жатве. Если Церковь должна евхаристически расточить себя в мире — вплоть до исчезновения ее образа, то в крушении мира, чей образ тоже прейдет, она сможет распознать свою общую судьбу с миром и в этом крушении ободрить его надеждой.
Все это, однако, основано на твердой убежденности, что образ Церкви, плодовитость которой — в ее расточении, все же существует — и не как нечто расплывчатое и аморфное, но в ясной определенности. Как сказал Гете, «чтобы что-то создать, нужно чем-то быть». Церковь, распахнутая навстречу миру — да, но именно
