Философские обители

VI. Герметическая кабала

Алхимия трудна для понимания лишь потому, что это наука сокровенная. Философы, желавшие передать потомкам основы своего учения и плоды своих трудов, всячески хранили себя от вульгаризации своего искусства, дабы им не могли злоупотреблять непосвящённые. В результате из-за препятствий на пути её восприятия, из-за её загадочности, неясности её иносказаний наша наука была оттеснена в область фантазий, иллюзий, химер.

Разумеется, в эти сумрачные древние книги не так легко вникнуть. Думать, будто их можно прочесть, как читают книги современные, значит обманывать самого себя. Но несмотря на первое впечатление, необычное и зачастую неопределённое, книги эти увлекают и убеждают. За их аллегорическим языком, за обилием двусмысленных слов и выражений виден луч истины, глубокая уверенность, опирающаяся на реальные факты, а не на фантастические домыслы чистого воображения.

Нам, естественно, возразят, что и лучшие герметические работы содержат множество пробелов и противоречий, усеяны сомнительными практическими указаниями; нам заметят также, что modus operandi[64] у каждого автора свой, и если теоретические рассуждения одни и те же, то описания использованных веществ редко сходятся полностью. Скажем на это, что у Философов не было иного способа скрыть от одних и преподать свои знания другим, кроме как прибегнуть к этому набору метафор, символов, к обилию терминов, упомянутых между делом, затейливых формулировок, которые люди алчные и безумцы перетолковывают на свой лад. Если же говорить о практических рецептах, то этот довод сам собой снимется, коль скоро мы вспомним, что исходное вещество обычно рассматривается с одной из многочисленных сторон и что Мастера описывают процесс лишь частично, поэтому существует, по-видимому, столько отдельных методик, сколько и авторов.

Кроме того, не следует забывать, что дошедшие до нас труды составлялись во время расцвета алхимии, в три последние столетия средневековья. В ту эпоху народное сознание, пропитанное восточной мистикой, находило удовольствие в разного рода головоломках, символическом языке, аллегорических выражениях. Пристрастие к маскировке помогало народу выпускать пар и давало насмешливому настрою вельмож новую пищу, поэтому оно благосклонно принималось всеми и сказывалось везде, на самых различных ступенях социальной лестницы — в остротах, которыми блистали в разговоре люди образованные, дворяне и буржуа, в пошлых каламбурах бродяг, в красочных ребусах на вывесках, в общих правилах построения, формах и образцах гербов. И наконец, это пристрастие снабжало искусство, литературу и прежде всего эзотерику пёстрым конгломератом образов, загадок, символов.

Именно ему мы обязаны множеством любопытных необычных примет, оттеняющих своеобразие творений французского средневековья. Сегодня болтающиеся на железных шестах трактирные вывески лишь коробят наш вкус. Мы видим на них лишь букву «О» с перечёркнутым «К», но пьяница XIV в. понимал всё как надо и без колебаний входил в кабак[65]. Над постоялым двором часто водружали застывшего в геральдической позе золотого льва, и путешественник, ищущий приюта, благодаря схожему звучанию слов[66] догадывался, что здесь можно переночевать. Эдуар Фурнье сообщает, что в Париже до XVII в. существовала улица Бу-дю-Монд (Bout-du-Monde, Край света), располагалась она возле самой крепостной стены. На вывеске кабака это название фигурировало в виде ребуса: кость (os), козёл (bous), филин (duc (oiseau)) и мир (monde) .

Наряду с гербами наследственной аристократии имелись и говорящие гербы, части которых складывались в виде ребуса. Эти последние принадлежали недворянам, которые приобретали титул за деньги. В гербе парижского эдила 1604 г. Франсуа Мирона было изображено круглое зеркало (miroir rond). Выходец из того же сословия, настоятель лондонского монастыря св. Варфоломея некто Болтон, занимавший эту должность с 1532 по 1539 г., распорядился вырезать свой герб на эркере трифория, откуда он наблюдал за благочестивыми занятиями своих монахов. Герб представлял собой стрелу (bolt), перечёркивающую бочонок (tun), откуда Болтон [VI]. В своих Загадках парижских, улиц[67] только что упомянутый нами Эдуар Фурнье, проведав о столкновениях Людовика XIV с Лувуа во время строительства Дома инвалидов в Париже из-за того, что министр хотел поместить свой «герб» рядом с гербом короля вопреки повелениям последнего, пишет, что «Лувуа умудрился увековечить своё имя на Доме инвалидов не менее действенным способом.

VI. Лондон. Церковь св. Варфоломея. Трифорий. Большое окно настоятеля Болтона

Войдите в главный двор Дома инвалидов, посмотрите на мансарды, венчающие фасады монументального четырёхугольного здания, внимательно вглядитесь в пятую из тех, что расположены над восточной галереей рядом с церковью. На мансарде необычное украшение — верхняя часть туловища волка. Волчьи лапы с двух сторон нацелились на слуховое окно, голова наполовину скрыта пальмовыми ветками, горящий взор устремлён во двор. Не сразу догадаешься, что здесь игра слов, какая часто бывает на говорящих гербах, и в этой запечатлённой в камне игре слов — своеобразный реванш тщеславного министра. Волк смотрит, волк видит (loup voit) — эмблема Лувуа! Во избежание сомнений, он распорядился на мансарде справа вырезать взрывающуюся бочку с порохом, символ войны (Лувуа рьяно исполнял должность военного министра), на мансарде слева — плюмаж из страусиных перьев, символ знатного и могущественного сеньора, за какого он себя выдавал, а на двух других мансардах того же ряда — сову и летучую мышь, олицетворявших бдительность, его главную добродетель. Кольбер, разбогатевший таким же образом, как и Лувуа, и так же претендовавший на благородное происхождение, по примеру Лувуа, выбравшего волка, взял себе эмблемой ужа (лат. coluber)».

В наши дни вкус к ребусу, последнему отголоску священного языка, в значительной степени утерян. Его уже больше не прививают, и интересуют сегодня ребусы разве что школьников. Перестав служить для расшифровки геральдических загадок, ребус лишился былого эзотерического значения. Ныне ребусы помещают на последние страницы журналов, где их роль — чисто развлекательная — сводится к иллюстрации тех или иных пословиц. Время от времени, правда, делаются робкие попытки приспособить это утерявшее всякий смысл искусство к целям рекламы. Так поступила, в частности, одна крупная современная фирма по производству швейных машинок. На её рекламном плакате женщина работает на машинке внутри огромной буквы S. «S» — начальная буква фамилии фабриканта, сам же ребус расшифровывается просто: cette femme coud dans sa grossesse (эта женщина шьёт, будучи беременной)[68] — явный намёк на плавную работу механизма.

Время, разрушающее и уничтожающее плоды человеческой деятельности, не пощадило и древний герметический язык. Равнодушие, невежество и забвение довершили гибельное действие веков. Однако нельзя утверждать, что это искусство исчезло без остатка. Немногие посвящённые хранят знание его правил и умеют использовать его возможности для передачи тайных истин или для лучшего запоминания при обучении.

В 1843 г. новобранцы 46-го пехотного полка парижского гарнизона могли каждую неделю созерцать во дворе казармы Луи Филиппа необычного профессора. По словам очевидца — нашего родственника, в ту пору унтер-офицера, прилежно посещавшего его занятия, — это был небрежно одетый молодой человек с ниспадавшими на плечи локонами, чьё лицо, очень выразительное, носило отпечаток глубокого ума. По вечерам он за умеренную плату преподавал всем желающим историю Франции, опираясь, как он утверждал, на приём, известный с незапамятных времён. Его занятия, привлекшие немало слушателей, основывались, по существу, на традиционной фонетической кабале[69].