Ияр выпрямил спину, вытянул шею, задергал головой, полуприсел и выставил перед грудью согнутые в локтях и запястьях руки; кисти с оттопыренными большими пальцами очень напоминали клешни. Взгляд его – сначала ошеломленный, затем хищный, – метался по толпе, а та затаила дыхание, и у Зивиллы, приподнимавшей полог шатра, холодок пробежал по груди. Лун вытянул руку ладонью вверх; по ней в ужасе металось насекомое, то размахивало передними ножками, то прижимало клешни к выпуклым глазам; в конце концов, оно сорвалось и повисло на большом пальце Луна, бестолково суча задними ножками. Двумя пальцами Лун взял его за кончик крыла и поднес к открытому рту, словно собирался проглотить. Насекомое еще немного потрепыхалось, вися вниз головой, и замерло – похоже, лишилось чувств. Лун закрыл рот, вернул богомола в склянку в посмотрел на Иора. Апиец по-прежнему вел себя странно: дергался всем телом, часто вскидывал голову, подпрыгивал на месте, как будто не знал, что делать при таком скоплении живности – охотиться или защищаться. Внезапно его руки повисая плетьми, колени обмякли, и он рухнул ничком.
Теперь апийские воины обходят стороной и агадейских коней, и их хозяев.
Нет, подумала Зивилла, сбежать на одном из этих скакунов не получится. Жеребец Бен-Саифа изранен, серый мерин Луна тяжело нагружен; если и подчинится, далеко на нем не ускачешь. Угнать коня у апийцев? Люди Кан-Хана стерегут свое добро пуще глаза, вдобавок лагерь обнесен секретами – лучники стреляют во все, что шевелится. И все-таки можно будет попробовать, терять-то нечего. Надо подождать: глядишь, и выпадет шанс.
Во что бы то ни стало добраться до Когира, обо всем рассказать дяде Гегридо, пускай шлет гонцов во все веси, собирает ополчение, покупает солдат у жадного Сеула Выжиги, отправляет людей и оружие в охваченную паникой Бусару, а сам едет в столицу – убеждать царя, чтобы отдал ему в подчинение осиротевшую армию. Надо спасать Нехрем! Токтыгай – не идеальный правитель, но Гегридо связан с ним клятвой вассала. Да и чисто по-человечески можно ли допустить, чтобы твоего повелителя на старости лет превратили в скорпиона или тарантула? Добро бы еще в толстого хомяка… Зивилла усмехнулась, вспоминая громадные щеки Токтыгая, громкую одышку при малейшем шевелении, – престарелый король и впрямь походил на раскормленного грызуна.
Наконец даму Когира сморил тяжелый сон. Она ворочалась на неровном походном ложе, а в четырех десятках шагов от нее, подле своего грязного шатра, спали хмельные апийские воины. Невдалеке паслись их стреноженные кони, а караульщик валялся на траве, раскинув кривые ноги в сапогах, снятых с убитого вехремского обозника; сальная спутанная борода показывала на западный небосклон. В шатре кучей лежали седла, сбруя, оружие и хурджины с едой и награбленным добром.
В трети полета стрелы к юго-западу чернел длинный низкий холм, по нему до самого гребня змеился неглубокий овраг, заросший кустами. Еще с полудня в овраге томились от скуки двое лучников. Ияр обещал к сумеркам прислать смену, но на пирушке у Каи-Хана напрочь запамятовал о них, и после наступления темноты воин похрабрее тайком сбегал в лагерь за кумысом и брагой, а курево у обоих всегда было при себе, и теперь один из них лежал носом в потухшем «вулканчике», а другой ушел охотиться вдоль гребня. Его неимоверно шатало, под ноги то и дело попадались зловредные валуны, однако риск сломать себе шею нисколько не обескураживал ночного стрелка, он обшаривал темный склон остекленевшими глазами, дурашливо подражал птичьему зову и бил навскидку в каждую тень, принимая ее за бегущего кеклика. Он так далеко отошел от своего поста, что не услышал бы, как по оврагу на холм поднимается беглянка, ведя на поводу украденного коня.
Но Зивилла спала, ворочаясь от дурных сновидений и блошиных укусов, и ее родной город Даис, и блистательный Самрак, и богатая Бусара, и все остальные города и села обреченного Нехрема теряли последний шанс на спасение.
Сонго остановился, прижал ладони к лицу, постоял несколько мгновений, выдавливая из головы черный обморочный туман, а затем растер по щекам холодный пот.
– Все-таки, надо было оставить Паако в деревне.
Конан молча зашагал дальше и вскоре догнал маленький растянувшийся отряд. Охромевшему воину поочередно помогали трое товарищей, другие легкораненые шли сами, Конан и Сонго несли почти все запасы съестного и воды, Сонго в холщовой котомке, киммериец в огромной заплечной корзине с кожаными лямками. В подобных корзинах рабы таскают землю и камни; ее изобретатель в самую последнюю очередь заботился об удобстве носильщика, и Конан мечтал лишь об одном: встретить по дороге хотя бы одного коня. И пустяки, если на коне окажется всадник, – с ним можно будет договориться при посредстве денег или меча.
Киммериец и сам считал, что Паако следовало оставить в разоренной деревне, а еще лучше в пещере, под опекой той грудастой молодки с кетменем, – Конан помнил, как покаянно она смотрела на раненного солдата, и не сомневался, что от ее нежных прикосновений распоротая ягодица зажила бы в считанные недели. Но Паако упросил товарищей взять его с собой, и Конану такая стойкость, такая верность долгу пришлась по душе. Рану хорошенько перевязали; Сонго предлагал зашить ее, но Конан отсоветовал: наверняка загноится, ведь жара, грязь, да и ходьба в придачу, лучше сначала подержать под повязкой личинок мух, пусть выедят всю гниль, а в Бусаре найдем хорошего лекаря, ему и иголку в руки.
Юйсары вызвалась идти с ними, у нее не осталось никого из родни, только жажда мести в девичьем сердце, постаревшем в одночасье. Конан знал, что она умеет обращаться с кривым пастушеским ножом, ей бы еще стрельбе из арбалета научиться, а большего женщине и не надо, копье и меч не для нее. Ему доводилось встречать воительниц, которые сражались мечами, но то были женщины из разбойничьих племен или из семей военной аристократии, к оружию их приучали с малолетства, а Юйсары родилась в доме мирного степного пастуха, умела стряпать, ухаживать за скотиной, выделывать шкуры, вязать, ткать, выращивать злаки и овощи, – но никто и никогда не учил ее фехтовать или метать дротик. Он показал ей кое-какие приемы – бесшумную ходьбу, снятие вражеского часового кожаной удавкой, неуловимый удар стилетом, припрятанным в рукаве, подарил крошечную обоюдоострую пластинку из бронзы – с ее помощью можно избавиться от пут и молниеносным взмахом рассечь недругу сонную артерию; сам он носил добрую дюжину таких пластинок в неприметных карманах на одежде и голенищах, чтобы в любом положении можно было дотянуться до одной из них.
По вечерам на привалах Юйсары с жадностью постигала его науку, но стрельба из арбалета ей упорно не давалась, и это лишний раз убедило Конана, что стрелком надо родиться. Сам киммериец из арбалета попадал в горную куропатку за полтораста шагов; вспоминая свой любимый боссонский дальнобойный лук, доставшийся апийцам вместе с обозом, он раздраженно поджимал губы. Плато, по которому брел десяток путников, вдруг оборвалось. Вниз уходила желто-серая лессовая круча с выходами грязно-бурых пластов доломита и мелкоплитчатого розового песчаника; дно котловины – сплошь бугры и буераки – примыкало к отвесной конической скале, которую справа огибала козья тропка.
– Там человек! – воскликнул Сонго.
– И конь! – Киммериец показал пальцем на менее заметное пятно.
Человек сидел у кучки хвороста, обхватив руками колени и опираясь на них подбородком. На нем был