– Что... Что ты сказал? – угрожающе сжал огромные кулаки Олег. – А ты случайно не считаешь, что это Ирише своего рода Божья кара за тебя? – Андрей испуганно снял очки и быстро заморгал глазами, не находя что ответить. – А за что, дорогой шуряк, я сейчас сделаю с тобой то, что обещал тому шкету!
Братья возвращались домой поездом. Свободные места были, и в купе они оказались одни.
– Как приедем, что делать думаешь? – спросил Николай, просматривая купленные на вокзале газеты и журналы.
– Да пока ничего, – Витя пытливо смотрел на брата, словно чего-то от него ждал и не мог дождаться. – Слушай, Коль, а Ольгуньке на операцию сколько денег надо?
Николай смутился, отложил газету и отвернулся к окну, где мимо пролетал сплошной, нескончаемый лес.
– Десять тысяч, – так же в сторону ответил он.
– Ну так чего ж ты молчишь? До следующего раза отложить думаешь? Его ведь может и не быть. Вроде, решительный мужик, а тут попросить стесняешься... Дочка твоя не ходит, а ты... На вот, возьми... Что я, брату не помогу? – Витя протягивал сверток, в котором лежала его доля.
– Брат ты мне двоюродный, – глухо отозвался Николай, не беря свертка.
– Ну и что, все равно больше у меня никаких ни братьев, ни сестер... Бери.
Николай явно смутился, покраснел:
– Ты, что, все отдаешь... Зачем?
– Как зачем? Где десять, там и пятнадцать. Мало ли что... Возьму на всякий случай.
– Нет... Все не возьму... Разве что две с половиной, которых до десяти не хватает... В долг.
– Да бери больше... Пусть племяшку получше подлечат. В Москву ведь повезешь, а там, сам знаешь, цены дикие.
– Нет, Витя, спасибо! У меня еще есть. Я только две с половиной возьму, а остальные назад забирай. Тебе же матери помочь надо, пусть отдохнет от шитья своего, глаза подлечит, пока не ослепла. И тебе... Тебе ведь тренироваться надо. Если в этот год мастера не сделаешь, тебя в армию будущей осенью загребут. И тогда на спортивной карьере можно поставить крест.
Теперь уже Витя озабоченно нахмурился, а потом горестно усмехнулся:
– А стоит ли упираться? Не знаю, Коль... Ну, сделаю мастера, ну, областное первенство выиграю, а дальше что? В сборную все равно через дагестанскую мафию не пробиться.
– Знаю... Но руки не опускай... Попробуй, в твоем весе не так уж много претендентов...
– Ладно... Так и быть, уговорил, – Витя, покосившись на дверь, развернул сверток и стал отсчитывать из своих семи с половиной тысяч... Протянул Николаю. Потом, подумав, протянул еще сто долларов.
– А это зачем? – удивился Николай.
– Як тебе вряд ли заеду. Купи племяшке подарок. У нее же день рождения через месяц.
– Да ты что? Пятилетней соплюхе подарок на сто баксов...
– Я тебя прошу... На все сто. Я потом проверю, если зажилишь.
– Ну ладно, ладно! – улыбнулся Николай. – Потом она будет думать, что отец жмот, а вот дядя, мол, хороший, щедрый!..
На развороте одного из купленных журналов была изображена репродукция с тициановской «Венеры Урбинской», картины, которую в декабре должны были привезти в Москву и демонстрировать в Пушкинском музее.
– Слушай, Коль, а сколько лет этой самой Климовой? – спросил Витя, внимательно разглядывая репродукцию.
– Тридцать два. – Николай оторвал взгляд от газетного текста, – а мужу ее – тридцать пять.
– Тридцать два... А как выглядит, прямо как эта Венера! – Витя не договорил, не сказал, что там на полу она и прикрывалась точно так же. – Маме сорок, а она рядом с ней – старуха... А у этой и тело, и кожа... И это – после двух детей... Ну, прямо однак одной, разве что крупнее, попышней – русская все-таки.
– Бабы, если в достатке живут и не горбатятся, где-нибудь на вредной работе, долго красоту сохраняют... Зине моей тридцать, а она тоже от жизни этой проклятой, гиблой... – Николай раздраженно отложил газету. – А чего это ты про нее вдруг вспомнил-то? Может, у тебя там с ней все-таки что-то было? – Николай бросил подозрительный взгляд на Витю.
– Да ничего не было... Просто смотрю вот на эту Венеру и... Будто там, в доме, с ней и боролся... Похожа уж очень... Чувство такое неприятное, пакостное!..
Марина Котова
Komoвa Mapuнa Ананьевна родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского Государственного Университета им. H.H. Лобачевского. Преподавала русский язык и литературу в школе, работала корреспондентом районной газеты.
Автор двух поэтических книг: «До судного дня» и «Шиповник».
Член Союза писателей России.
Рыба (рассказ)
Сколько я себя помню, у нас в доме всегда стояли корзины с вяленой рыбой: плотва со светлой, плотно пригнанной чешуей, вперемежку с узкой чехонью, на вид костлявой и худосочной, но удивительно жирной. Чехонь ловили на донки. Я долго представляла их себе в виде тонких дощечек, расписных, точно донце старинной бабушкиной прялки, которыми поддевали рыбу, словно котлету лопаткой, и выбрасывали на берег, а она подпрыгивала и выгибалась, светясь на солнце, переливаясь радужно. Потом я узнала, что «донки» – всего лишь леска с несколькими крючками – и слово утратило свое очарование. Я и сама рыбачила. Сохранилась любительская фотография, где я взъерошенная, такая смешная с удочкой на плече, а рядом дедушка, чумазый, с оттопыренными ушами, в резиновых сапогах до паха, в выцветшей рубахе, – я помню исходящий от нее запах воды, ила и свежей рыбы. Он кажется неловким, одеревеневшим, а был легким, подвижным. И река, темная на снимке, была другой: живой, в голубых овалах, окаймленных бегущими по кругу, пульсирующими золотыми змейками; и стрекоз с иссиня-черными бархатистыми крыльями в тончайших серебряных прожилках (нигде и никогда не видела я таких больше), садящихся на влажный песок с обрывками слизистой влажно-зеленой тины отдохнуть от жара, – не разглядеть на той фотографии. Но не приснились же они мне. Я не была брезгливой: сама копала дождевых червей для наживки, добывала ручейников, похожих на серых гусениц с лапками. Они прятались в домиках из мельчайших ракушек, чешуек, микроскопического хвороста. Дедушка говорил, что это ласточки скрепляют их своей слюной. Я все пыталась подловить птиц за этим занятием, но, наверно, они делали свою кропотливую работу по ночам. А иногда мне казалось, что домики лепят маленькие человечки, живущие в осоке, палочку к палочке, пока не получится плотная скорлупа, обмазывают ее клейким желтком украденных у чаек яиц и сажают в них ручейников. Ручейники были беззаботные и легко давались в руки, а рыба хитрая. Для нее варили прикорм: горох и пшеницу, в старом покореженном котелке. Зерна разбухали в бурлящем кипятке, и запах, исходивший от них, сладковато-пресный, притягивал меня. Я вертелась рядом, совала нос в котелок, мне хотелось отведать рыбьей каши. Дед нехотя, ворча, совал мне деревянную ложку. Нет, все- таки рыба была вкуснее. Самое лакомое в ней – плавники. Отдираешь полупрозрачную костяную пластинку – а под ней сочащаяся сладковатым жиром мякоть, сладковато-соленая, особенно вкусная у чехони. А эти янтарные ремешки мяса со спинки, а хрустящие нежные косточки, а икра, плотная, бледно-розовая, и запах: густой, насыщенный, который впитала в себя рыба, скользя в прохваченной солнцем воде, казалось даже, что улавливаю я привкус крапивы и лопухов, которыми перекладывали рыб, присаливая серой крупной солью. Рыбу жарили, вялили; в ящиках старого буфета со стеклянными, в красных и синих цветах, скрипящими дверцами, хранились сушеные щучьи головы – дедушкины рыбацкие трофеи. Я иногда облизывала их. Это давало иллюзию, причастности к дедушкиным подвигам. «Вон, рыбы полно, – ворчал дед, – а она кости обсусоливает».
Дед плел корзины для рыбы из шнура, собранного на городской свалке, время от времени продавал их на базаре, чтобы поддержать нас с матерью. Его штрафовали, хотели даже лишить пенсии за нетрудовые доходы. Бабушка ходила в собес, плакала. Она считалась иждивенцем, не получала от государства ни копейки. Дед не позволял ей работать, говорил, чтоб за детьми смотрела, прокормит. Сам он всю жизнь
