чтобы принять из ее уст любые новости, я перебирала в памяти все правила, какие нарушила за последнее время.
– Известно ли вам, синьорина, что все до единой ваши наставницы рекомендовали вас для зачисления в coro?
Я покачала головой.
– В таком случае вам, несомненно, неизвестно и то, что всякий раз, как ставили на голосование вопрос о вашем утверждении, вы совершали очередное серьезное нарушение, которое не давало нам это сделать?
– Нет, синьора. То есть да, синьора, – мне это тоже неизвестно.
Я устремила взор на картину Антонио Балестры, висевшую за спиной настоятельницы, а сама тем временем неустанно просила Пресвятую Деву не дать мне выказать, как расстроили меня ее слова.
– Figlia mia, – вздохнув, произнесла она и потерла веки, – у тебя явное дарование. Тем не менее несколько гораздо менее талантливых iniziate приняты в coro раньше тебя, и это меня огорчает. Я чувствую приступ боли вот тут, – она приложила руку к сердцу, – каждый раз, когда вынуждена голосовать против твоего продвижения.
Я видела, что она действительно удручена. Мне вдруг бросилось в глаза сходство между ней и святой Элизабеттой на картине. Вероятно, художнику специально так заказали.
– Меня это огорчает, Анна Мария, и беспокоит. Мы всегда возлагали на тебя большие надежды.
Я опустила голову, сдерживая ярость против нее и всех взрослых, распоряжающихся мною как захотят. Талант – вот на что должны они смотреть, а не на умение выполнять их дурацкие мелочные правила!
Я посмотрела на нее – настоятельница уже водрузила очки на место и теперь рылась в ворохе бумаг.
– Мой долг – уведомить вас, синьорина, что вы снова не в числе figlie, чье вступление в coro будет отмечаться в это воскресенье вином и пирожными. Среди них – Джульетта даль Виолинчелло.
Она наблюдала за мной – очевидно, хотела угадать мое отношение. Но за Джульетту я могла только порадоваться.
– А также Бернардина даль Виолин.
Вот, значит, как. Бернардина. Знала ли она уже о предстоящем голосовании в тот момент, когда притворялась моей сообщницей? Когда помогла мне в очередной раз пропустить урок? Может быть, она сама и донесла сестре Джованне, что меня нет? То-то, должно быть, ликовала, когда мое имя снова вычеркнули из списка!
Я что было силы закусила нижнюю губу, уставившись на ступни архангела Гавриила. Настоятельница все так же молча перебирала бумаги. Я встала со стула.
– Минуточку, синьорина.
Она вынула из кипы бумаг несколько нотных листков, свернула в трубочку и перевязала голубой ленточкой.
– Это прислал вам дон Вивальди. Здесь партитура концерта ре минор, написанного для троих новичков – тебя, Бернардины и Джульетты. Вы вместе должны были сыграть его на праздновании вступления в coro. Мне еще предстоит решить, как быть с этой… – она долго подбирала слово, – неувязкой.
Протянув мне сверток, настоятельница пояснила:
– Дон Вивальди выразил желание, чтобы именно ты репетировала первую сольную партию скрипки. Он утверждает, что, по его мнению, только ты – кроме него самого – обладаешь для этого достаточной искусностью.
Милый маэстро!
– И самое последнее…
Я глядела на настоятельницу, гадая, какие еще ужасные известия она припасла для достойного завершения нашей беседы.
– Я уже сказала Бернардине – ты будешь дважды в неделю давать ей частные уроки. Закрой рот, Анна Мария, это выглядит неприлично.
Возможно, я ошиблась, но мне показалось, что настоятельница улыбнулась, и я даже решила, что она насмехается надо мной. Бернардина скорее умрет, чем будет учиться у меня, тем более что теперь она полноправная участница coro! Тем не менее ей придется смириться, если она не желает потерять свое место.
– Чего же ты ждешь, дитя мое? Иди!
Я еще раз присела перед ней и вышла, стискивая в руке ноты. Последние новости бурлили у меня в крови.
Скрипичное соло, как и предупреждал маэстро, оказалось дьявольски сложным. Пальцы большей частью работали так близко к подставке, что играть становилось почти невозможно. Уединившись в учебной комнате, я прилагала все усилия, чтобы чертово соло зазвучало, как вдруг почувствовала легкий сквозняк: кто-то открыл дверь в класс. Обернувшись, я увидела на пороге Джульетту.
– Ты сама это сочинила?
– Нет, конечно! Но почему ты здесь, саrа? Разве портрет уже закончен?
– Никто, кроме тебя, не знает, что я здесь, Аннина. Я пришла забрать вещи.
– Что ты такое говоришь?!
– Я услышала, как ты играешь… Так играть можешь только ты… или наш маэстро.
– Что значит «пришла забрать вещи»?
– Больше всего в моем замысле меня мучило, что я не смогу попрощаться. А теперь, выходит, могу.
– Джульетта! – У меня перехватило горло. – Ты что, сбегаешь?
Джульетта взяла меня за руки, но напрасно она пыталась встретиться со мной взглядом.
– Розальба говорит, что такое случается только два или три раза за всю жизнь. А у некоторых и вовсе один. Если упустишь эту единственную возможность…
– Ты не можешь убежать прямо сейчас!
– …если не будешь придавать значения его словам, когда он шепчет их тебе на ухо…
– Послушай меня!
– …если упорно пытаешься остаться скромницей, трусихой и недотрогой… и стараешься делать только то, что подобает, а не то, что велит тебе сердце…
– Джульетта, тебя ведь собираются принять в coro!
– Мне это теперь все равно, саrа. Я влюблена.
– Ты хотя бы подожди, пока примут! Маэстро написал концерт для нас троих – для тебя, меня и Бернардины. – Я показала ей ноты. – Вот он, этот концерт.
– Поцелуй меня, Аннина. Поцелуй и скажи: «Addio!»
– Не с кем теперь будет играть его, кроме как с этой циклопихой!
– Я тебе пришлю весточку, как только мы отыщем место, где сможем поселиться. Правда, он говорит, что мы, может быть, еще долго будем кочевать, как цыгане.
– Ты уйдешь, и Клаудии скоро семнадцать, а мне, видно, никак не уберечься от неприятностей, так что меня вообще не примут в coro.
– Я собираюсь и дальше играть на виолончели, а он будет искать повсюду заказы. По всей Европе сейчас большой спрос на венецианских живописцев.
– Прошу тебя, Джульетта, – не бросай меня здесь одну!
Она обняла меня, а я вцепилась в нее так, как держалась бы за свою мать, когда та оставляла меня в приюте, будь я не беспомощным новорожденным младенцем, а достаточно большой и сильной.
Я не могла говорить. Я не хотела отпускать ее.
Джульетта наконец расцепила мои руки и вытерла мне слезы уголком фартука.
– Если у меня родится дочь, – весело утешила она меня, – я назову ее Анной Марией.
Много лет назад Розальба прислала мне подарок – миниатюрную копию полотна, которое она написала по заказу короля Фредерика. Теперь Диана грезит об Актеоне на моем столе.
Венецианские знатоки утверждают, что это Кристина, дочка гондольера, изображающая многочисленных мадонн и святых на фресках Тьеполо. И лишь те из нас, кто помнит Джульетту, знают, что живописец выбрал дочь гондольера себе в натурщицы потому, что она походила на первую любовь Тьеполо
