— Они в порядке?
— Так точно! Но имеется налицо нарушение формы одежды. Планшет в руке, к тому же не наш, иностранного образца. Пистолет марки «браунинг».
— Оружие вписано в командировочное предписание?
— Так точно!
— Верните документы старшему лейтенанту и отпустите с миром. Он и так опаздывает,
А служака артачится, а служака не хочет выпускать из когтей верную жертву. У него сегодня на полдня план на двадцать задержанных, а пока не набралось и десяти.
— Не имею такого права, товарищ гвардии генерал- полковник.
— Что-о! — это уже прорезался вполне генеральский голос. — Снова капитаном стать захотелось? Давайте-ка сюда документы!
Напуганный таким тоном, майор спорить больше не смеет, Генерал передает удостоверение и бумаги мне:
— Здесь все? Проверьте!
— Все, товарищ генерал.
— Бегите! Следующая — Кропоткинская. Затем по улице направо и вверх.
— Знаю, товарищ генерал. Спасибо!
— А с вами, товарищ майор, мы еще побеседуем...
Я дослушивать не стал. Хотя так хотелось!
В зал на Кропоткинской я влетел с опозданием ровно на час. Ответственный секретарь Антифашистского комитета советской молодежи Михаил Тюрин, сидевший в президиуме с краю, пальцем поманил меня к себе:
— Что же вы так поздно, товарищ Квин? Все ваши военные коллеги уже выступили.
Я в нескольких словах рассказал про случившееся.
— Ну, не беда. Сейчас товарищ закончит и я попрошу предоставить вам слово.
Товарищ на трибуне, крупный, веснушчатый, с огненно-рыжей шевелюрой, говорил еще полчаса, причем все больше призывами и лозунгами.
Я ждал, мысленно складывая свою пятнадцатиминутную речь.
Рыжий, наконец, закончил россыпью лозунгов: да здравствует, слава...
Объявили меня — Тюрин до этого пошептался с кем-то в центре президиума. Рыжий тоже уселся где-то недалеко.
Я уже успел успокоиться и поэтому, мне казалось, сумел коротко передать всю сложность положения молодежи в Венгрии с ее пятьюдесятью разношерстными организациями и, как мы условились с подполковником Гуркиным, рассказал о возможных путях выхода из непростой ситуации.
Меня внимательно слушали. Я говорил исключительно по делу и общими словами не разбрасывался.
И тут в тишине раздался уверенный, хорошо поставленный голос:
— Зачем вы это нам все рассказываете?
Рыжий!
Я сдержался, на реплику не ответил и продолжал свое.
И снова рыжий:
— Не надо все это нам. Пустое! Лучше расскажите, как воспринимает венгерская молодежь своих советских сверстников.
И вот тут я озлился по-настоящему. Мало того, что рыжий меня сбивает, он еще хочет к тому же, чтобы я, как и он, заговорил милыми ему штампами: хорошо, мол, воспринимает, в ноги кланяется освободителям, готовы за них, как один, в огонь и воду. А кто, спрашивается, готов: недавний молодой подпольщик, расклеивавший с риском для жизни листовки в центре оккупированного фашистами Будапешта? Или молодой католик, убежденный, что у нас дьявольские наросты на лбу? Или бывший молодой нилашист, стрелявший на днях в нашу военную регулировщицу?
И я повернулся к рыжему:
— Здешних порядков я не знаю, но вот у нас, например, прерывать выступающего репликами или вопросами считается просто неприличным. Вас ведь никто не трогал, когда вы говорили. Вот закончу — тогда пожалуйста: хоть вопросы, хоть разделывайте под орех, А сейчас, прошу, не мешайте.
По невероятной, ужасающей тишине, которая установилась в переполненном зале, я сразу понял: попал в большую шишку. Рыжий не просто человек, а Человек с большой буквы. Посмотрел на Тюрина: он сидел не поднимая глаз. Меня бросило сначала в жар, потом в холод.
Но слово, как говорится, не воробей. Вылетело — не догонишь. И я, собравшись с силами, довел свое сообщение до конца.
Рыжий больше не вмешивался.
Во время перерыва Тюрин, треща суставами пальцев, укорял меня:
— Ну как же так, ну как же так! Вы что, не знаете, кто это? Секретарь ЦК комсомола Иванов. Но меня уже понесло:
— Ну и что, что Иванов? У нас тоже есть генерал Иванов. Пусть не вмешивается. Другим нельзя, а ему почему-то можно. Да? Только потому, что секретарь?
А другой мой знакомый, тоже оказавшийся там, помощник начальника Главного политуправления армии по комсомолу полковник Маринов, не совсем молодой, но не утративший еще комсомольского задора человек, меня поддержал:
— Ну и молодец! Один хоть нашелся, поставил на место этого шута горохового. А то Иванов в последнее время, что капризная примадонна. Слова ему против не скажи, пальчиком его не тронь. Нет, врезал ты ему как надо, по-армейски. Молодец! Слышишь, как крутом гудят?
И я воспрянул духом.
А когда Маринов добавил, что мне заказан номер в гостинице ЦДСА и я могу пробыть в Москве минимум два-три дня, а потом буду отправлен в Будапешт по линии ГлавПУра, настроение и вовсе поднялось до небес. Три дня в Москве! Бродить по малознакомым московским улицам, рыться в букинистических магазинах, побегать по фронтовым товарищам, уже отпущенным на «гражданку» и трудившимся по своим прежним специальностям. Ну и, конечно, выпить с ними за победу, за недошедших до нее друзей. И разговоры, разговоры, разговоры...
Утром — шторы задернуты, в комнате темно — телефонный звонок. Рукой неохотно нащупываю трубку:
— Слушаю.
— Товарищ Квин? — услышал я интеллигентный молодой голос.
— Так точно.
— С вами говорят из секретариата товарища Михайлова. Идет заседание бюро ЦК. Вас ждут ровно в двенадцать.
— Спасибо, буду.
