выслушали историю – и заметно приуныли. Главным грузом корабля оказались люди.
Люди – тоже хорошо. Люди, это вести изо всех уголков Испании, интересные беседы на все дни, что флейт будет чиниться, возможность попотчевать самых благодарных едоков, соскучившихся по свежей пище. Первая порция бесплатно! Почему? Новички ее выплюнут. Кому дворянский гонор не позволит, будут хлестать воду, как сеньорита в моряцкой шляпе. Эта пришла на пинассе, не погнушалась спрыгнуть в воду, не дожидаясь, пока подадут сходни. Теперь знакомится с сеньором красным перцем – до слез на глазах. Отняв кружку от обожженного рта, спрашивает:
– Что это было?
– Кукурузная лепешка. Пресная.
– Это – пресная?
– Привыкайте, вы в Америке. Вот, говядинки не желаете? Только осторожней. Она острая. В самом деле.
Руфина трогает кусок мяса пальцем. Принюхивается. Мотает головой.
– Я не огнеед.
– А сардинку печеную?
– С перцем?
– Тут все с перцем. Или с перцем, или гнилое…
Но добрая душа находится.
– Берите сардину. Самую-самую непроперченную, – советует, – потом ее нужно ухватить одной рукой за голову, другой за хвост. Вкусно?
Очень. И своеобразно. Как и необходимость есть рыбу руками и зубами, без ножа и вилки. А перчатки, разумеется, за поясом.
– Да… Дайте еще воды! Уфф… Правда, вкусно. В Севилье такого не бывает. А сколько они стоят, сардинки?
Мелкие монетки позвякивают в третьем кошеле – в том, что одиноко болтается снаружи. Но самой маленькой из них оказывается достаточно, чтобы есть печеную рыбу целый день. Сколько влезет. В Севилье та же рыба стоит не в меди, а в серебре. В Мадриде – думать страшно. Эта золотая рыба будет там соленой, а не печенной на решетке. Что ж, придется привыкать. В книгах пишут, что в колониях еда дешева, но и труд тоже. Особенно в таких вот небольших городках! Весь смысл Сантьяго де ла Вега в том, чтобы менять патоку на привозные товары и рыбу, так что большинство горожан – рыбаки. Есть и несколько торговцев, сидящих на маленьких складах со всякой всячиной в ожидании, когда кто-нибудь из плантаторов не выберется в город по какой-никакой надобности. В город съезжаются только когда сезон, и за урожаем приходит флот. Или не приходит… Последние годы – чаще второе. Потому плантации, прежде растившие тростник на продажу, понемногу обретают черты классических поместий: немного тростника на случай, если корабли все-таки придут, кукуруза – на муку и скоту на корм, фруктовые деревья.
Есть и ремесла. Раз ловится рыба – значит есть и плотники, больше по лодкам, но и кораблю помочь в состоянии. Эти уже торгуются с капитаном. Помощь с ремонтом нужна. Поставить временные мачты. Что же касается оплаты…
– Пинассу не возьмем. Ходить на материк она маленькая, рыбу ловить – большая. Мы за рыбой далеко не бегаем. Плати серебром. Или с губернатором поговори. Может, ему пинасса в какую надобность окажется.
Знают: надобность у губернатора есть. Глупая, но неотложная. Совсем не секрет, отчего дон Себастьян всю неделю зубами скрежещет. Потому сеньору капитану стоит заглянуть в сложенный из массивных глыб белого камня дом на пригорке. Да тут каждый дом – крепость. При этом форт – забор из рассыпающихся от ветхости жердинок. Как так? Руфина настолько удивлена, что все размышления об особенностях местной архитектуры вслух проговаривает. Моряк, решивший, похоже, отыграть роль дуэньи, объясняет про беспощадное тропическое солнце, от которого и защищают стены и крыши. А враги… Последний дикий индеец умер лет двадцать назад.
– Остальные? Тссс, не говорите этого местным, но испанской крови в них не больше половины. Оттого и плосконосые все, как итальянцы. Губернатор чистокровный испанец, но тоже местный плантатор. В такие дыры чиновников назначают редко. Кому охота ехать? Зато здешнему жителю и лестно, и жалованье, какое ни маленькое, лишним не будет. Опять же, дом губернаторский хорош.
– Кстати о доме. Нельзя ли снять комнату? Хоть неделю пожить под крышей, без храпунов по соседству. И лучше бы хозяйка была женщина.
Что ж, можно и поискать. А хозяйкой окажется женщина – наверняка. Может, и одинокая. Дело такое: Ямайка как сыр в масле не катается. Работы мало, и в любом деле, которое не исключительно женское, остаются только мужчины. Значит, найдется какая-нибудь вдова парусного мастера, плотника или даже лавочника, которой покажется уместным потесниться.
Комната находится, и не одна. Руфина, припомнив, что припрятанные кошели не бездонные, выбирает вариант подешевле. Притом дивится жалобам на дороговизну в колониях. Ну вот: большая комната, в каменном доме, да еще и не проходная! Мансарда. Под крышей, должно быть, жарче, но лучше терпеть жару, чем постоянное внимание чужих людей. Окно достаточно большое, чтоб через него, случись что, вылезти. Правда, прыгать высоко. Стульев нет. И не попросишь, хозяйка и на простой переспрос смутилась. Стулья – мебель мужская. Хозяйка женщина приличная, если решит, что постоялица собирается водить к себе мужчин, прогонит, не посмотрев на титул. Серебро вернет и выставит за дверь.
Что ж, пока сойдет и так. Есть постель, есть шкаф. Балки, поддерживающие потолок, заклеены цветной французской бумагой. Почти как дома… Захотелось плакать, но глаза не дарят слез. Значит, плакать будут враги.
Руфина затворила ставни.
– Зря, – раздался позади голос хозяйки. – Комната прибрана, но все-таки стоит пустить свежий воздух. Хочешь какао?
Какао – и поговорить. Поболтать со свежим человеком из Гаваны у жителей Ла-Веги выходит раз в месяц, а уж с полуострова… Такую возможность они не упустят! Тем более заполучить в дом благородную, пусть и не состоятельную, которая может рассказать, чем живет Севилья, какие ходят слухи, кто умер и кто родился. Главное, перескажет, что там едят, что носят и как украшают дома благородные люди. От грандов – а вдруг получится повторить хоть что-то? – до таких, как постоялица, небогатых дворян.
Противостоять напору у Руфины не получилось. Нехотя, по одному выпадают слова, и вдруг оказывается, что рассказ об Академии Пачеко никакой боли не причиняет, и о новых полотнах Сурбарана, великолепных, как всегда, – тоже. А как хозяйка смеялась от пересказа войны перьями, что не первый год продолжают ядовитый дон Кеведо и ученики блестящего Гонгоры, в том числе и Диего де Эспиноса!
– А они только ругаются или всерьез тоже пишут?
– Тоже. Они хорошие поэты, все. Кеведо, может, даже великий. Но вот завелся… С удовольствием прочла бы серьезные стихи, да от эпиграмм уж охрипла. Зато, если у вас найдутся перо и бумага, с удовольствием запишу для вас то, что знаю на память.
И хоть один листок – себе. Что поделать, для женщины нормально думать языком, но Руфине-то с двенадцати лет приходилось изображать мальчика, а для того – насмерть убить природную разговорчивость. Вот то, что осталось – склонность рисовать завитушки при серьезных размышлениях. Как пера и бумаги не хватало на корабле! Мысли приходили, их удавалось запомнить, но не построить в строгую баталию плана.
Здесь мы оставим ненадолго Руфину, перенесем внимание на губернаторский дом и на самого дона Себастьяна. Он как раз разговаривает с бывшим старшим помощником, а ныне капитаном потрепанного штормом и абордажем флейта. Руфина бы завистью изошла – у них есть стулья и дубовый стол на резных ножках. На столе дымятся чашки какао. Между чашками, как рифы вокруг больших островов, рассыпалось полсотни тяжелых серебряных кругляшей.
– Это может быть вашим, если вы продадите мне пинассу.
– Немного…
– Так и толку мне от гниющей в порту лохани? Хотите, сыграем начистоту? Вот, читайте. Письмо не секретное.
Капитан отхлебывает горячий напиток, в который корицы не пожалели настолько, насколько перца – на
