– Я знаю здесь в Переделкине одного такого нюхателя. У вас-то на рисунке – добродушный, а этот – нюхатель с большой дороги. Награбит цветов и нюхает.
– Извините, Корней Иванович, – некстати, совершенно некстати сказал вдруг я, – а нельзя ли мне сделать ваш портрет?
– Что-нибудь вроде этого нюхателя? – спросил Чуковский, кивнув на рисунок.
– Что вы, нет, конечно. Серьезный портрет.
– Не стоит, – сказал Корней Иванович, – не нужно вам так перенапрягаться.
– А помните, вы сделали мой портрет? Из снега. Теперь моя очередь.
– Ну что ж… око за око, понимаю…
Волнуясь, принялся я за набросок, и он неожиданно заладился. Чуковский получался значительным, было сходство. Я решил дома довести этот портрет в акварели или пастели и с натуры расписал цвет, как это делают иногда художники. На лбу написал «охра», на носу – «белила» и т.п. Рисунок этот показывать Корнею Ивановичу не хотелось. Ну какой дурак-художник покажет портрет, в котором на лбу написано «охра», а на носу – «белила»?
Время оставалось, и я принялся за второй набросок. Второй пошел странно. К сожалению, Чуковский выходил на нем каким-то «сердитым». Этого эффекта я никак не добивался, эффект вылезал сам по себе. Показывать рисунок тоже было нельзя.
Я принялся за третий, который пошел корявей всех, нервно пошел. И уж очень он был «старательный». Я знал, что рисунок обязательно придется показать. Должна же модель в конце концов увидеть, что там чиркает художник. А вдруг это что-нибудь вроде «нюхателя»?
– Все? – спросил Корней Иванович. – Покажите.
Я показал третий набросок. Он все-таки получился, и мне чем-то нравился.
– Это надо уничтожить, – твердо сказал Чуковский, посмотрев на рисунок.
Я растерялся. Такого могучего подхода к делу я от модели никак не ожидал. Царь джунглей!
– Жалко, – сказал я.
– А все-таки надо.
– Что – не похож? Или в нем нет крови?
– Слишком много.
– Ладно, – сказал я, – я потом рисунок выброшу.
– Да ведь кто-нибудь подберет.
– Никто не подберет, я хорошенько выброшу.
– Обязательно кто-нибудь подберет.
Я разорвал рисунок и осколки его выбросил в корзину для бумаг.
– Вот это правильно, – сказал Чуковский.
Он совершенно не заметил, что я уношу в клюве, то есть в папке, еще два рисунка. Он-то думал, что я все эти полчаса рисовал одну картинку. Конечно, в 1966 году я был глуп самым серьезным образом, но не до такой же степени! Нет, у меня оставалось кое-что в запасе, и особенные надежды возлагал я на портрет, где на лбу было написано «охра», а на носу – «белила».
– А помните, как я сказал: «Слушай, Дерево»? Заметили, какое это дерево?
– Сосна.
– Это – необыкновенная сосна. Это – Переделкинская Сосна. Ее любят все писатели. Не только я, а вот и Катаев. Но от Катаева она только принимает поклонение, а мне отвечает взаимностью.
– Еще бы, ведь вы – Царь джунглей.
– Царь джунглей этот лев, – сказал Корней Иванович, кивнув на английскую игрушку.
– Вряд ли, настоящий царь не скажет: «Я – царь джунглей», он скажет: «Слушай, Дерево».
– Вам не нравится мой лев?
– Хороший лев, но он слишком из двадцатого века, из поролонового времени.
– Да это истинное чудо! Смотрите: он движет челюстями, как двигал бы ими живой лев, если бы он стал говорить.
– «Слушай, Дерево», небось, не скажет.
– Да что вы привязались к этому дереву?
Корней Иванович слегка на меня рассердился. Львиные возможности обозначились в его взоре. Пора мне было откланяться.
– А о рисунке не жалейте, – сказал Корней Иванович, пожимая мне руку. – Он не получился.
– У меня есть еще два, – сказал все-таки я. Чуковский задумался. Оглядел меня и мою папку.
– Запасливый, – сказал наконец он, но не стал требовать, чтоб я раскрыл папку. – Что ж… Художник должен что-то иметь в папке, в записной книжке, а главное, здесь. – И он стукнул пальцем в поролоновый лоб английского льва.
На этом я хочу закончить рассказ о Корнее Чуковском, которого слушал однажды вместе с деревом. Я
