– Целковый.
– И ты не взял?
– Не взял, – гордо ответил Покинутый.
– Вот всё-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь!
– Извините, господа и сэры, – обратился к нам Покинутый с поклоном, – тут этот «Я УБЕЖАВШИЙ» обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради!
– Христа ради? – удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю. – Это уж ради примирения вас с самим собою.
– Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение?
– Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый.
– Маловато, сэр, – почесал в затылке Покинутый. – Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернётся. Погодите, я покричу. Эй ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый!
– Не, – отвечали из-за скалы, – не вернусь.
– Вертайся, хватит!
– Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь.
– Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?
– Да ну, ерунда, враньё, силы воли не хватит.
– И пить брошу, клянусь!
– А это ещё зачем?
– А что, не надо?
– Пей, но в меру. Но главное – денег проси, иначе – не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая.
– Это Людка, что ли?
– Вспомнил наконец, тоже мне…
– Так её ж посадили!
– Да не её, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Всё! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка?
– Сэры! Сэры! – рыдал Покинутый. – Умоляю… Добавьте же… прошу…
– Сколько же надо? – начиная раздражаться, спросил капитан.
– Эй ты, Я! – крикнул Покинутый. – А сколько надо?
– Бери червонец, за меньшее не вернусь!
– Вы слышали, сэры? Червонец!
– Прямо не знаю, – сказал капитан, – у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом?
– Чего? – удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнём – в некоторых.)
– Жалости на червонец есть?
– Жалости много, – отвечал старпом, – а червонца нету. Пусть берёт чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на чёрном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась.
(Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман всё-таки не тянет.)
– А вы, лоцман?
– Видите ли, сэр, – отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, – видите ли, сэр… видите ли, дорогой сэр… Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать – чэловэк уже имеет два целковых, разделённых как раз поровну между частями особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет ещё и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самоё себя, у нее ещё и на гривенник больше. Предлагаю всё-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставшейся пятак.
– С Гоголя получишь! – послышалось из-за скалы. – Тоже нашёлся утопический социалист. Кто это и когда делил всё поровну? Ха!
– У юнги денег нет, – сказал капитан сэр Суер-Выер и ласково поглядел на меня, – остаёшься ты, друг мой, – в ласке зазвучала ирония. – Что ты скажешь, голубь дорогой? До сих пор ты подавал подаяние. Мы не рассматривали, что это за подаяние. Подаяние и подаяние. Что ты скажешь сейчас? Может, добавишь гривенник?
Я так и знал, что всё это дело с нищими до особого добра не доведёт.
Глава LXX. Камень, ложка и чеснок[18]
– Прежде всего, кэп, – сказал я, – прежде всего: никто не имеет права анализировать подаяние. Кто что подал, то и подал. Меня, например, вполне устраивает открытый лоцман, щедрый капитан, разумный старпом. Что подал я – моё дело. Я никому не подотчётен. Подаяние – и всё! И привет! И пока! И до свиданья! Прошу отметить, что все были мною довольны и даже приговаривали: «Спаси Вас Господи!» Но