Н – напитк.
– Напитк? – утомлённо переспросил я. – А «О»-то куда подевалось?
– А «О», господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы?
– Можно, – сказал Суер. – Немножечко «А». Тридцать пять грамм, на самое донышко.
– А мне «ЭН», – согласился и лоцман. – На два пальца.
– А вам, юнга?
Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк.
– Что с вами? – ласково спросил старпом. – Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено.
– Я здоров, – отвечал юнга, – но немного расстроен. Дело в том, что там, на острове – мой бедный папа.
– Там? Папа? И вы промолчали?
– Растерялся… Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.
– Что же теперь делать? – спросил Суер, оглядывая нас. – Возвращаться?
– Не обязательно, – сказал юнга, – я только посмотрел на него, и достаточно.
– Но вы уверены, что это ваш отец?
– Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, – и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображён был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.
– Не пойму, – сказал старпом, – с усами он или без.
– Вот это-то и есть главная примета, – отвечал юнга. – Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймёшь – с усами он или без.
– Надо возвращаться, – сказал капитан, – всё-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, – и капитан глянул мне в глаза, – в силах ли ты вернуться?
– Я не в силах, – отвечал я, – но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, ещё хоть полстакана.
Глава LXXIII. Сидящий на мраморе
Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.
Действительно, ведь так же не бывает: подающий подаёт, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?
Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:
– Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может…
кто сколько может…
сколько может…
На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:
– Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ.
Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:
– Да как же так, ребе, откуда же мы возьмём?
– Действительно, – поддержал я Кацмана, – скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?
– Очень просто. Рубль вы можете подать?
– Могу.
– А двадцать?
– Ну, могу.
– Без «ну», без «ну», дорогой благодетель.
– Могу, – сказал я, скрипя зубами.
– И без скрипенья зубов, пожалуйста.
– Пожалуйста, – сказал я, убрав скрипенье. – Вот двадцатка.
– Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете.
– Это сколько же?
– Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню.
– Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню… да я и денег-то таких в глаза… нет, никак не могу…
– Ну, а если поднапрячься?