В тот же вечер викинги спустились в ярдхус и вытащили оттуда целую груду сокровищ, накопленных Скаги и его людьми. Там было золото и серебро, привезенное из Валланда, Галицуланда, Лангбардаланда[23] и многих других стран, стеклянные и казенные тонкостенные сосуды, украшения и посуда, множество крестиков, как гладких, так и с цветными камушками, окладов от священных книг, даже дорогих тканей и других ценностей. Хильдрид приказала все это погрузить на корабли и сказала, что сперва добыча будет показана конунгу, а уж потом поделена, как полагается. Множество ценностей нашли и в лофтах поместья — их присоединили к прочему. Под тяжестью добычи корабли изрядно осели на воде, но путешествие предстояло короткое и сравнительно спокойное.
— Только не надо, в самом деле, пытаться показать, какой ты умелый кормчий, — сказал Хольгер. — И так все знают, что ты умеешь.
— Обещаю — я поберегу твои чувства.
Путешествие назад и в самом деле получилось спокойное.
Перед наступлением холодов боевые корабли, как всегда, вытащили на берег, привели в порядок и поставили в корабельные сараи Вика, в которых оставалось место. Тридцать драккаров и аск — не так уж мало. Поместья по берегам моря были такие же, как и в Трандхейме, в каждом имелся корабельный сарай, но, конечно, не рассчитанный на столько кораблей сразу. Вместе с кораблями по поместьям разобрали и воинов. Конунг Хакон с шестью десятками своих ярлов и викингов поселился в огромном поместье Трюггви и Гудреда, которым управлял их опекун, а армия рассеялась чуть ли не по всему Вику.
Правда, ее можно было собрать снова меньше, чем за неделю. Местные мальчишки бегали на лыжах и коньках с такой скоростью, что даже очень осторожный Воспитанник Адальстейна успокоился на этот счет.
Хильдрид, Альв и Хольгер поселились в поместье братьев Олафсонов, там же, где и юный конунг. Олафсонам же она преподнесла и бойкого кузнеца, который действительно оказался прекрасным мастером. Сказать по правде, женщина предпочла бы зазимовать рядом со своим кораблем и большей частью своих людей, но Хакон распорядился именно так. Он, казалось, не выделял женщину из своих ближайших сподвижников, редко заговаривал (она с ним не заговаривала и вовсе), но зато внимательно слушал все, что она говорила.
Советы она предпочитала давать наедине.
В такие минуты его особое отношение к Гуннарсдоттер становилось заметно. Он обращался с ней не столько как со своим верным ярлом, сколько как с опытной женщиной, может, даже матерью — свою он почти не помнил. Как это обычно бывает с юношами, готовыми вот-вот превратиться в мужчин, он демонстрировал свое уважение, но под плотным покровом этого почтения угадывалась решимость всегда и всюду поступать по своему разумению.
Обычно расспросы юного конунга незаметно переходили в какой-то коротенький рассказ. Хакон рассказывал о том, какая отличная охота в Британии, и как там приятно охотиться с соколами, и как быстроноги кони. Хильдрид узнала и кое-что об Адальстейне, и о том, почему у короля Британии нет детей. И даже о христианстве.
— Жаль, что ты не христианка, — как-то сказал ей Хакон. Это прозвучало уже не в первый раз, и дочь Гуннара решила ответить, хотя раньше пропускала подобные высказывания мимо ушей.
— Это имеет в твоих глазах такое большое значение?
— Конечно.
— Лишь потому, что ты — христианин? Но разве не важнее, чтоб человек был доблестным воином и достойным уважения… э-э… достойной уважения, если говорить обо мне.
— Ты знаешь, взгляды на жизнь христиан отличны от остальных. По-настоящему добродетелен может быть только человек, исповедующий истинную веру.
Хильдрид пожала плечами, не скрывая своего недоумения.
— Кто тебе это сказал?
— Мой бывший духовник.
— А он, что же, никогда не видел добродетельных нехристиан?
— Полагаю, что ему не попадались. Иначе б он так не сказал.
— Христианину не везло, вот и все. Сдается мне, его однажды ограбили викинги. И, может, даже побили.
Несмотря на то, что Воспитанник Адальстейна никогда не позволял себе шутить над тем, что считал слишком священным, то есть над христианской религией, он не удержался от смеха. А женщина тем временем продолжила:
— Как же ты собираешься править народом, если так считаешь? За свою жизнь я поняла вот что — человек, который стоит того, чтоб его уважать, останется достойным, во что бы он ни верил.
— Да. Но мой духовник говорил, что лишь истинная вера может воспитать в человеке те качества, которые смогут должным образом вести его по жизни.
— И так говорит человек, который с радостью называет себя чьим-то там рабом?
— Рабом Божьим.
— Какая разница, — Хильдрид фыркнула. — Это тот самый, который готовит на берегу палатку?
— Нет. Тогда у меня был другой духовник, — Хакон вдруг рассмеялся. — Ты не слишком-то любишь христиан.
— Мне нет дела до христиан.
— Рад, по крайней мере, что ты не испытываешь ненависти к христианам, как некоторые, — Хакон махнул рукой. — Иначе и мне не стала бы служить.
— Я служу конунгу, а не его вере… — женщина расхохоталась. — Хорош разговор между конунгом и его ярлом — о вере!
— Ну, так и что же? Все равно делать нечего.
И действительно, делать было совершенно нечего. Воины изнывали от безделья. Некоторые, самые молодые, еще и беспокоились — какой-то выйдет стычка с Эйриком, и что будет потом. Наверное, им было бы проще, если б бой случился осенью, и всю зиму выжившим юнцам пришлось бы проваляться на постели, не зная, увидят ли они весну, или прежде времени отправятся в Вальхаллу. Те, кто постарше, держались спокойнее, уж они-то знали, что никакой разницы между битвой раньше и битвой позже нет — одинаковое смертоубийство. Их больше занимала возможность добыть в бою богатство, но с Эйрика и его отряда особой выгоды ждать не приходилось.
К Йолю, к ночи Зимнего Солнцестояния, в Вик вернулись все отряды, отправленные «наводить порядок». Ценности привозил каждый драккар, вернувшийся с победой над очередным «вольным ярлом», но конунг не спешил делить сокровища — он объявил, что поделит ценности лишь тогда, когда под одну крышу соберутся все его воины. Никто из них не спорил, да и куда торопиться, если все собранное богатство давно уложено в огромную кладовую поместья братьев Олафсонов.
Так и было решено, что Йоль армия конунга справит вместе со своим вождем. Мороз был мягкий, и костры, на которых жарилось мясо, разложили у ворот поместья. Чуть дальше расставили палатки для тех, кто не поместился в дом, лофты, кладовые, на сеновал или в окрестных имениях. Хакон вместе с племянниками и ярлами, а также самыми ближайшими сподвижниками — теми воинами, которые пришли с ним в Нордвегр еще из Англии — устроился за столом в длинном доме, над огромными блюдами жареного мяса, сладкого, с медом, печева и большими бочонками зимнего эля.
Веселились на славу, как всегда. На этом пиру викинги чествовали богов, и конунг не мешал им славить Одина и Тора — лишь слегка морщился, но молчал. Когда внесли огромные пироги с рыбой и притащили живого лося — показать пирующим прежде, чем резать и затем печь мясо над угольями, на огромных вертелах, он вдруг вспомнил, как собирался повернуть веселье от языческих обрядов к делам государственным, и встал со своего кресла. В зале быстро замолчали даже те, кто уже успел хлебнуть и прежде времени развеселился.
— Все вы называете меня своим конунгом, — сказал Хакон звучно, и ему ответили согласным гулом. — Что ж, самое время тех, кто верно служит мне, кто заслужил высокое положение, назвать ярлами — самое время, я прав? — он с улыбкой взглянул на Сигурда трандхеймского.
Сидящий рядом Халль, опекун братьев Олафсонов, подал Воспитаннику Адальстейна огромный рог, окованный серебром. Никого не удивило, что именно на празднике Зимнего Солнцестояния конунг вдруг
