по-своему.
— Что ты имеешь в виду? — осторожно спросила она.
— То, что теперь, когда Ятмунд стал конунгом, он вышвырнет Эйрика из Англии. Или так, или иначе.
— Ты об этом точно знаешь?
— Конечно. Мы с Ятмундом уже все обсудили. Конечно, принятое решение еще не окончательно, но… — он пожал плечами.
— Я вижу, что уж одного-то скандинава Ятмунд весьма жалует, — улыбнулась Хильдрид. — Если уж он с тобой обсуждает свои дела, то это о многом говорит.
— Что ж. Мы с ним друзья, — Орм улыбался. — Матушка, может, ты голодна? Твоих людей сейчас кормят, а ты тут сидишь — голодная, усталая.
— Я не так уж хочу есть. И не так уж устала.
— Тогда расскажи мне о Хаконе. До нас доходили слухи, что он стал конунгом, но как это произошло, я не знаю.
— Все получилось очень просто. Хакон объездил тинги, и на каждом пообещал бондам вернуть им все, что тем причитается по закону. Ты же знаешь, хороший крестьянин умрет за отчую землю.
— И не только крестьянин, — фыркнул Орм. — Я помню рассказы батюшки. И что же?
— И на каждом тинге его признали конунгом. Конечно, тинг области может признать хевдинга лишь конунгом своей же области. Но когда из областей сложился весь Нордвегр…
— Я понял. Он поступил, как и его отец, но только не военной силой, а силой договора. Хороший путь. Бескровный, — Орм слегка зевнул и почесал плечо. — Мне лишь странно, что он не стал преследовать своего брата, чтоб добить его.
— Хакон сказал, что он не желает убивать брата, если тот добровольно уступил ему страну…
— Добровольно…
— Ну, да. Я думаю, что конунг может быть благодарен Эйрику. Если бы старший сын Харальда Прекрасноволосого не довел бондов всех областей Нордвегр до крайности, не творил тьма знает что, они не отдали бы сан конунга Хакону с таким единодушием.
Ее сын слегка откинулся на краю стола и захохотал.
— Что ж, пожалуй. Но и Хакон молодец. Найти нужные слова на тинге не так легко.
— Ну что ты. Как раз очень просто. «Я верну вам ваши отчины, которые Эйрик отнял у вас» — что может быть проще?
— Ладно. Я понял — Хакон умней, чем я о нем думал.
— И теперь мы можем вернуться в Нордвегр. Конунг вернет тебе Ферверк, так что все устроится. Ты сможешь поселиться там, или же в Трандхейме, служить конунгу.
— Я не хочу служить Хакону. Меня вполне устраивает Ятмунд.
Гуннарсдоттер остановилась с поднятой ногой — она собиралась шагнуть на помост, где стоял почетный стол. Обернулась, сдвинула брови.
— Это сказано всерьез?
— Вполне, — под ее взглядом он поднялся со стола и неторопливо одернул рубаху, задравшуюся под ремнем.
— Ты имеешь в виду, что не хочешь возвращаться в Нордвегр? На родину?
— Нет, не хочу. Мне нравится в Англии, и здесь я хочу остаться.
— Как ты можешь, Орм? — негромко спросила Хильдрид. — Ведь в Нордвегр твоя родина. Там родился твой отец, твой дед и прадед. Там они жили и умирали. И теперь ты отрекаешься от всего этого, и все, что можешь мне сказать: «Мне нравится Ятмунд».
— Да, мне нравится Ятмунд. И он мне по вкусу больше, чем Хакон. И Англия нравится больше, чем Нордвегр. Я об этом уже говорил. Я помню отца и чту память деда, и не имеет значения, в какой стране я живу, в какого Бога верю.
— О чем ты говоришь, Орм?
— Я принял христианство, матушка.
Хильдрид сжала край стола. Она чувствовала, как что-то жаркое зарождается в ее груди, начинает бесноваться и сжимать горло. Перед глазами потемнело, а жар начал превращаться в боль, но женщина взяла себя в руки. «Вот странно, — подумала она с удивлением. — Что это со мной? Неужели придется идти к лекарю? » Она не додумала эту мысль. Перед глазами стремительно потемнело и тут же побледнело. Туман расцветили мелкие искорки. Издалека прозвучал голос Орма:
— Матушка, что с тобой?
Чья-то рука подхватила ее за локоть, она поняла, что это рука сына, и расслабилась. Регнвальдарсон подвел мать к скамье и усадил почти силой. Туман перед глазами рассеялся, и вместо бледных искорок появилось встревоженное лицо молодого викинга.
— Что с тобой?
— Ерунда, — она отпихнула сына. — Все в порядке. Объясни мне, что случилось? Что произошло? Или ты решил пойти по стопам Эйрика?
Встревоженное лицо Орма окаменело и стало холодным. Он долго молчал, как обычно поступал и Регнвальд, когда опасался, что может ляпнуть нечто необдуманное. Молодой викинг сосредоточенно смотрел на Гуннарсдоттер, и, будь ситуация менее напряженной, она, наверное, смутилась бы, как прежде смущалась под взглядом мужа. Но сын все-таки не муж. Теперь ее взгляд, обращенный на сына, стал не менее строгим, чем его.
— За кого ты меня принимаешь?
— Юношеская порывистость. Ты думаешь, что такой простой вопрос может быть решен так просто? Твоим холодным взглядом и возмущением? Ты крестился потому, что иначе тебе не так легко было бы воевать под знаменем конунга Ятмунда? Я права?
— А тебе не приходило в голову, что я мог сделать это по внутреннему убеждению?
— По внутреннему убеждению? — изумилась она. — Я не понимаю — чем тебя не устраивали боги твоих предков?
— Все могут ошибаться, даже предки.
— Поэтому ты и променял Нордвегр на Острова?
— Тех, кто из Нордвегр уплыл в Исландию, ты тоже готова обвинить?
— Я никого ни в чем не обвиняю. Я пытаюсь понять. Только понять, Орм!
— Тогда вспомни то, что было двадцать пять… двадцать шесть лет назад. Отец рассказывал мне. Ты его убеждала в том, что один конунг — благо для Нордвегр, потому что в каждой стране должен быть только один правитель, а не десяток.
— При чем тут правитель?
— Так чем же небо хуже? Оно едино, и не считаешь ли ты, что в небесах должен быть один Бог, как один конунг — в Нордвегр, в Англии…
Хильдрид ошеломленно смотрела на сына. Потом встрепенулась, отвела глаза, с трудом повела плечами. Она вдруг почувствовала, как давит на нее кольчуга, вздохнула, расстегнула ремень с ножом и мечом, стянула подшлемник.
— Помоги мне снять кольчугу.
— Да уж, — он вскочил. — Я должен был сам сообразить. Подожди.
Он помог ей снять кольчугу, сам расстегнул ремешки подкольчужника, свернул и бросил на стол. Глядя в его встревоженные серые глаза, женщина вдруг вспомнила своего сына малышом, который едва умел сидеть, но уже проявлял свой независимый характер. Обычно он вел себя тихо и покладисто, но уж если принимал какое-то решение, то ни за что не отступал от него, и никакие силы в мире не могли сдвинуть его с мертвой точки.
Ничье мнение, по большому счету, не имело для него решающей силы. Только собственная совесть. И если уж он выбирал свой путь, то следовал ему до конца.
Хильдрид подвернула рукава и посмотрела на золотые браслеты. После того, как Харальд кинул их к себе в сумку, к кольчуге и шлему, на золоте осталось несколько глубоких царапинок. Тонкие золотые ободки были покрыты языческими знаками, искусно и тонко вырезанные между двумя извилистыми полосками,
