Алесь Кожедуб
«Уха в Пицунде»
Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
Уха в Пицунде
Черноморское побережье Кавказа я люблю так, как человек любит свою прародину. Он может никогда её не увидеть, но всегда чувствует, что она есть, и всегда будет к ней стремиться. Люди вышли из тёплого южного моря, и разуверить в этом меня не сможет никто. Да, из моря. И не мифический первобытный человек выткался, проступил, материализовался из прибрежный пены, а известные нам египтяне, этруски, греки, индусы, китайцы, — несть им числа. Первые цивилизации появлялись на берегах тёплых морей, в них они исчезали, передавая потомкам память о блаженстве покоя в солёных водах утробы, о шорохе волны, бережно выносящей тебя на кромку берега, о ярком солнечном свете, размыкающем плотно сжатые веки, о нежном песке, смягчающем переход человека-дитя из воды на сушу.
Человек некогда вышел из благодатного моря на земную твердь — и обрек себя на вековые страдания. Но это отдельная тема для разговора, и не самая интересная.
Море я впервые увидел в шестнадцать лет, почти зрелым мужчиной, но сразу понял, в чём истинный смысл человеческой жизни. Он, этот смысл, заключался в том, что человек должен возвратиться к морю. В начале своего пути, в середине, в конце, но должен. Вспаши поле, возделай сад, построй дом, вырасти сына, отдай, словом, земле земное — и к морю. Можно, конечно, всё это сделать и рядом с морем, но это уже удел избранных. Счастливчиков среди людей мало, возможно, их и вовсе нет, а потому хотя бы в конце своего земного пути приди туда, где ты мог быть счастливым. На море на океане, на острове на Буяне стоит дуб вниз головой, вверх коренями… Где было сокрыто Кощеево бессмертие? Посреди океана.
Какое-то время мои родители жили в городе Хадыженске на Северном Кавказе. Хадыжка — на адыгском наречии яма. Городок действительно лежал в яме между гор. Два часа на поезде — и ты в Туапсе, на море. Неподалёку Белоречка, Апшеронск, Горячий Ключ, зажиточные станицы, где некогда вольные казаки, замирявшие горцев, мало-помалу превратились в законченных куркулей, из всех присказок и поговорок оставивших для себя одну на все случаи жизни: моя хата с краю, ничего не знаю.
Солнце было горячее, вино хмельное, девки ядрёные, а море солёное, и я жил-поживал, горя не знал.
В Джубге я пил пиво с матросами-каботажниками, и до сих пор считаю этих парней представителями одной из самых достойных на земле профессий.
В Туапсе я валялся на пляже неподалёку от рынка, дожидаясь, когда сестра с подругой распродадут помидоры. Девушки-старшеклассницы вечером собирали на огороде помидоры, утром садились на проходящий поезд, сунув проводнику рубль, продавали их у входа на рынок и тут же становились курортницами, шатаясь по магазинчикам, загорая и флиртуя с парнями. Я их не осуждал.
В Дагомысе с однокурсником Сашей — надо же, человек родился и вырос в Дагомысе! — проходили практику в пионерском лагере. Точнее, проходил её один я, Александр же делал всё, чтобы я эту практику не прошёл. С вечера он появлялся на проходной с трёхлитровой банкой домашнего вина, дожидался, поплёвывая, отбоя и уводил меня на танцы-шманцы. Драться он абсолютно не умел, но любил, и зачастую лишь чудо позволяло нам живыми вернуться на корабль. Зато как смотрели на фингал под глазом девушки! Сейчас я думаю — Санька лез в драку умышленно. Девушки жалеют побитых и зачастую отдают им всё, даже самое дорогое. Они утешали его, ревниво посматривая на соперниц, ласкали и гладили, а мы, небитые дуроломы, играли мышцами. Но юность тем и хороша, что глупа.
В Гантиади я две недели промучился с подружкой, в которой всё было прелесть — фигура, глаза, душа, но иногда, глядя на неё, мне хотелось завыть от тоски, а то и щёлкнуть её по носу. В конце концов я смотался на день в Сухуми, организовал через другого своего однокурсника, Володю, телеграмму, требующую срочного моего приезда, посадил девушку, которая вдруг снова стала желанной, в самолёт, и отправился туда, к друзьям. Ах, эта сухумская набережная! Платаны, пальмы, кофейни, хинкали, пиво, наконец.
Володя работал корреспондентом газеты «Советская Абхазия». Слово «работал» в Сухуми, правда, имело совсем не то значение, что в Минске. В «Советской Белоруссии», например, если корреспондент работал, то он именно работал, вкалывал. Он организовывал и писал материалы, дежурил по номеру, сидел на планёрках, его дрючили начальники, и многие с упоением, он бился как рыба об лёд, стремясь из корреспондентов прорваться в старшие корреспонденты, — в Сухуми всё было не так. Уважающий себя сотрудник газеты, а Володя, без сомнения, был таковым, в редакции появлялся ближе к вечеру.
— Днём жарко, — объяснил он мне, недоумевая, как можно не понимать очевидных истин. — Папик обещал сегодня редактору позвонить.
— Зачем?
— Чтоб в командировку послал?
— Кого?
— Меня.
Я окончательно перестал что-либо понимать. В Минске командировки считались худшим из зол. Уж если начальство начинало человека есть поедом, оно отправляло его в одну командировку, потом во вторую, а там и в третью.
— Ты хочешь уйти из газеты? — осторожно спросил я.
— Офонарел? — оттопырил пухлые губы Володя. — Знаешь, сколько надо было дать, чтобы меня сюда взяли?
— Тогда зачем тебе командировка?
— Там же хлеб-соль! — постучал себя костяшками пальцев по голове Вова.
— Хлеб-соль? — тупо удивился я.
— Приезжаешь — встречают, и пусть попробуют на плохой машине! — начал рассказывать Володя, и чувствовалось, что даже от рассказа он получал физическое удовольствие. — Потом везут. Стол накрывают обычно на свежем воздухе. Под большим деревом хорошо — платаном, смоковницей, туей. Чтобы в тени и ветерок. Начинаются тосты. Первый тост — три стаканчика вина. Второй — шесть. Третий — девять…
— И все надо выпивать?
— Обязательно! Если очень уважаемый гость, перед вином подают стаканчик водки. А последний тост — полный рог вина! Вот если выпьешь рог до дна — настоящий мужчина.
— А ты выпивал?
— Сначала пил, потом выливал под стол, а рог на себя опрокинул, — честно признался Володя. — И всё равно не помню, как меня в машину положили. Очнулся уже дома.
— Да, хороший хлеб-соль, — согласился я. — А статью пишешь до хлеб-соли или после?
— Иногда пишешь, иногда нет. Газета, — неопределённо повертел пальцами Володя.
— Но хлеб-соль обязательно?
— Обязательно.
Мы захватили с собой фотографа газеты Жана и вышли из редакции в предвечернюю тишину города. Это была минута, когда полдневная жара спадала, но вечерней прохлады ещё не было. В кофейнях
