— В прошлом году.
— И как он?
— Нормально. В Америку собирается.
— В Америку?! — ахнула Тамара.
Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.
«Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.
«Надо!» — сверкнула она глазами.
— Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.
Спина презрительно шевельнулась.
— Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?
— Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.
— А-а…
Тамара задумалась.
— Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.
— Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.
Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.
— Мелкий.
Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.
— Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.
— Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.
— Дерьмо, — процедил Николай.
Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.
— Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.
— Хуже.
— А ты там не был, — сказала Тамара.
Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.
— Наша белорусская колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.
— Полная ванна, — буркнул Николай.
— Чего? — не понял я.
— У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.
— Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.
— Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.
Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.
— В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.
— В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.
— А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.
Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.
— Рыба дураков любит, — сказал Николай.
От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.
Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.
После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.
Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.
— Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.
— Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.
— Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.
— Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?
— Жизнь.
Мы помолчали.
— За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!
Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.
— И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.
— Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!
— А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.
— Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…
Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.
— Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…
— По Москве! — гоготнул собрат.
— Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.
— Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.
— Определённо! — сказал я.
— Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.
— Я прозаик.
— Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю поэт. Ми абхаз тоже нэ любим, но поэт хуже!
Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.
Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.
С того дня, как мы варили уху на поросшем тростником пицундском берегу — волнующие запахи пряностей витали в воздухе, искрилось вино и низкие звёзды сияли над головой, — с того дня прошло много времени.
Александр, мой дагомысский друг, всё-таки получил в американском посольстве карту беженца и живёт сейчас под Бостоном. Купил в рассрочку дом с бассе йном, работает таксистом и вполне доволен
