Победы и беды России

столь давно ушедшего от нас мыслителя Алексея Федоровича Лосева (1893–1988) о многом сообщает и о многом побуждает задуматься. Вот хотя бы такое способное удивить «противоречие»: в самом начале книги, на второй ее странице, со всей определенностью говорится о духовном одиночестве мыслителя, однако далее на четырехстах с лишним страницах перед нами являются сотни людей (около ста из них даже зримо предстают на воспроизведенных в книге фотографиях!), жаждавших общения с А. Ф. Лосевым и стремившихся по мере своих сил помочь ему в житейских и творческих делах или хотя бы выразить глубокое сочувствие и преклонение.

Прежде чем попытаться объяснить это «противоречие», не могу не высказать своего восхищения тем, что Аза Алибековна, супруга и сподвижница мыслителя, сочла необходимым благодарно упомянуть каждого известного ей человека, принявшего участие (пусть даже самое малое!) в судьбе Лосева. Ибо истинная — бескорыстная[113] — благодарность являет собой чувство редкостное и достойнейшее.

Но как все же совместить, примирить «одиночество» и такое обилие друзей, учеников, помощников? Этот вопрос разрешает, на мой взгляд, одно из самых знаменитых (и вместе с тем одно из самых таинственных) стихотворений Тютчева — «Silentium!» («Молчи, скрывайся и таи…»). Я уже высказывался о нем, но его смысл представляется настолько важным, что повторение будет уместным.

Чаще всего «Silentium!» толкуют совершенно односторонне: поэт, мол, говорит в нем о своем фатальном одиночестве, о невозможности подлинного общения с другими людьми. Странно, правда, что каждый читатель Тютчева воспринимает это стихотворение как нечто предельно близкое себе, как всецело свое… И в действительности в «Silentium!» воплощено единственно возможное преодоление разобщенности людей. Правда, это вполне очевидно лишь при том условии, что стихотворение воспринимается в контексте тютчевской поэзии в целом. Когда поэт утверждает в «Silentium!»:

…Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум, —

он выражает тем самым убеждение, что в каждом человеке, в любом «ты» есть сей «мир» и необходимо знать и ценить этот мир в душе другого так же, как и в своей собственной душе. И только в этом — основа подлинной связи между людьми, залог их братства.

В книге о Лосеве сказано, что он «ни с кем не мог говорить о том глубоко запрятанном и сердечном, о том интимно-духовном и потаенном, чем цвела его душа». Но многочисленные приходившие к мыслителю люди, конечно же, в какой-то мере знали или хотя бы чувствовали это потаенное цветение. И естественно полагать, что сам мыслитель также не сомневался в присутствии в душах посещавших его людей того «мира» (пусть даже никак не высказываемого, «несказанного»), о котором идет речь в тютчевском стихотворении (ведь именно этот «мир» и побуждал их идти к Лосеву!).

Не менее важно другое. Книга Тахо-Годи убедительно опровергает широко пропагандируемое сейчас представление, согласно которому высокая духовная жизнь в России до самого последнего времени не существовала или по крайней мере чуть-чуть теплилась. Верно то, что на «официальном» уровне эта жизнь игнорировалась и даже подавлялась. Но, как ясно из книги, духовное творчество А. Ф. Лосева прямо и непосредственно воспринимало множество людей. А это, может быть, самый прекрасный удел мыслителей, не столь уж часто выпадающий на их долю; таков был удел постоянно окруженного учениками Сократа (правда, именно поэтому афинская демократия заставила его выпить смертельный яд…). И занявшие значительную часть книги рассказы об общении мыслителя с самыми различными людьми представляются мне наиболее ценным в ней, к тому же едва ли другой автор сумел бы выяснить большинство фактов, хорошо известных Азе Алибековне, встретившейся с Лосевым еще в 1944 году.

Разумеется, содержание книги намного шире; в ней так или иначе обрисован весь жизненный и творческий путь мыслителя — путь, могущий поразить воображение, похожий на легенду.

Алексей Федорович начал жизнь как полноправный гражданин Области Войска Донского, имеющий свой казачий земельный надел, переданный ему в 1911 году; к середине 1910-х годов совсем еще молодой Лосев вошел в среду высшей культурной элиты страны; в середине 1920-х принял участие в создании своего рода «катакомб», призванных спасти душу громившейся тогда русской Церкви; на рубеже 1920–1930-х «самовольно» издал восемь своих философско-богословских книг; в 1931-м был отправлен в лагерь Беломорканала… впрочем, не буду мешать будущим читателям книги, заранее знакомя их с ее — подобным легендарному — «сюжетом»…

Скажу еще только об одной стороне дела. Лосев, конечно, не ограничивался непосредственным общением с людьми: он оставил многотомное собрание сочинений. И если его первые книги[114] оставались до самого последнего времени крайне малоизвестными, то, скажем, его изданная в 1978 году тиражом 50 000 (!) экземпляров «Эстетика Возрождения» немедля разошлась и сыграла весомейшую роль в общественном сознании. Она противустала господствующей точке зрения на эпоху Возрождения (в ходе которой, в частности, были зверски казнены сотни тысяч людей) как на некий «рай». И своего рода ключевыми для понимания и того времени в Западной Европе, и эпохи Российской революции стали лосевские слова о великой правде шекспировского искусства — слова «о горе трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира» (как, скажу от себя, и «Тихий Дон»).

Уместно добавить еще, что едва ли где-либо в мире, кроме России, пятидесятитысячный тираж философского трактата, подобного этому лосевскому, мог бы быстро исчезнуть с прилавков книжных магазинов. И это — еще один ответ на вопрос, была ли духовная жизнь в России во всячески третируемые сегодня десятилетия ее истории.

* * *

Книга Азы Тахо-Годи — очень, даже предельно личная книга, и она, естественно, пробуждает личные размышления.

Я впервые узнал о Лосеве в студенческую пору, в 1953 году, когда в руках оказалась его непритязательно — в виде очередного выпуска «Ученых записок» — изданная «Олимпийская мифология…», ставшая для меня определенным этапом в постижении филологии и философии. Позже я вчитывался в более полный и менее искореженный «редактурой» вариант этого трактата, вышедший в свет в 1957 году, и другие книги и статьи.

Самого Алексея Федоровича я видел только один раз — в 1978 году, на торжественном (хотя и немноголюдном) собрании по случаю его 85-летия, куда меня пригласил младший (и, увы, также уже ушедший) друг юбиляра А. В. Гулыга.

Ясно помню твердое и, казалось, даже мощное звучание заключительной речи мыслителя, произнесенной на латыни. Впечатляла представлявшаяся еще совсем молодой сила голоса уже отсчитавшего пять лет в своем девятом десятке человека и его — в сущности также «молодой» — «вызов» или даже своего рода «эпатаж», слышавшийся в избранной им для ответного слова латыни, которую абсолютное большинство присутствовавших, как и я, не понимало, хотя определенный смысл был внятен.

Имел я честь и опубликовать свое сочинение в сборнике «Традиция в истории культуры», изданном к этому юбилею мыслителя. Не без удовольствия вспоминаю и о том, как позднее, в начале 1980-х, «рецензировал» лосевские сочинения в качестве члена Приемной комиссии Московской организации Союза писателей. Для цитирования той рецензии пришлось бы заняться розысками в архиве Союза, но основной свой «аргумент» я хорошо помню. В 1927–1930 годах, написал я, Алексей Федорович Лосев издал одну за другой восемь превосходных философских поэм в прозе (к тому времени я уже знал и назвал в «рецензии» эти книги), за сотворение которых он, безусловно, должен был быть принят в Союз писателей, основанный в 1934 году. Этого не произошло, но у нас есть радостная возможность исправить