— и одновременно предупреждает власть: «Я приметил из многочисленных примеров, что Русской народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость… Не ведаете ли… коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности…»[149]
Позднее интеллигенция в этом отношении «раздваивается» (подчас даже и «терминологически» — например, на «народников» и «государственников»), но так или иначе представляет собой все же определенное единство, пребывающее
И существенное единство интеллигенции — при всех противоречиях внутри нее — заключается в том, что она «делает свое дело». Как уже сказано, представители интеллигенции, полностью переходившие на сторону государства, в сущности, переставали принадлежать к ней, превращаясь в чиновников различного ранга, хотя часть и таких людей все же настоятельно стремилась продолжать служить делу интеллигенции.
Если внимательно и (насколько это возможно) беспристрастно вглядеться в те высказывания об интеллигенции, в которых ее (как уже говорилось, с совершенно разных позиций) проклинают, выяснится, что речь-то идет, по сути дела, о
Что же касается «превознесения» интеллигенции, абсолютизации ее роли, это опять-таки своего рода «крайность». Так, лидер кадетов Милюков (в высшей степени склонный к абсолютизации интеллигенции) в ноябре 1916 года объявил, что российская власть представляет собой агентуру Германии (хотя, по его позднейшему признанию, сам не был в этом «уверен»[151]), а в мае 1918 года, напротив, попытался призвать германскую армию захватить Петроград и Москву, чтобы свергнуть новую (советскую) власть. В ответ на суждение своего сподвижника В. А. Оболенского: «Народ вам этого не простит», Милюков «холодно» возразил: «Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться».[152]
Это убеждение в своем праве «не считаться» ни с государством, ни с народом свойственно определенной части интеллигенции, которую приходится признать в своем роде «экстремистской»; правда, тот же Милюков не похож на экстремиста, но в «экстремальной» ситуации оказался способным на столь крайние волеизъявления. Милюковский экстремизм вызвал «категорическое осуждение» даже самих кадетов, и столь чтимый Павел Николаевич вынужден был оставить пост председателя кадетского ЦК, который он занимал в течение 11 лет (его место занял более «умеренный» князь Павел Долгоруков).[153]
Вместе с тем подобного рода факты свидетельствуют о главном: о «местопребывании» интеллигенции между народом и государством; нарушение этого «статуса» дискредитировало даже такого кумира, как Милюков.
И в основе своей российская интеллигенция так или иначе осуществляла свое «назначение» и до 1917 года, и после него, пусть и имеется масса примеров экстремизма и «предательства».
Вполне закономерно, что в наши дни, когда, как многие еще и сегодня полагают, в России-де создается демократический строй, формируется правовое государство в западном духе, нередко слышатся голоса о неизбежном
В заключение позволю себе еще раз процитировать Чаадаева (это особенно уместно, поскольку его великое наследие подверглось грубой фальсификации и вообще остается почти неосвоенным):
«Идея законности, идея права для русского народа —
Глава вторая
«ТРОЙКА» МАРКУСА ВОЛЬФА
С глубоким удовлетворением прочитал я в «Дне» работу молодого политолога, вернее будет сказать, представителя современной
Мне лучше многих известно, что еще недавно «легальное» изложение евразийских идей было, в сущности, невозможным. В 1981 году я опубликовал в «Нашем современнике» (№ 11) статью «И назовет меня всяк сущий в ней язык…», где, помимо прочего, попытался в какой-то мере выразить «евразийское» понимание основных судеб России (противопоставив его гораздо более «привычному» — «славянофильскому»). Но в результате журнал подвергся всяческим репрессиям — вплоть до обличительного постановления ЦК КПСС. Естественно, я испытываю потребность вступить в диалог с исследователем нового поколения, возрождающим плодотворнейший путь познания России и мира в целом. Присутствует в этой потребности и уже чисто личный подтекст.
Говоря о послереволюционном времени, А. Дугин утверждает, что «триумфом „евразийцев“ было создание в Красной Армии в 1918 году ГРУ (Главного разведывательного управления) под руководством Семена Ивановича Аралова, бывшего царского офицера, до 1917 года связанного с военной разведкой». А. Дугин, между прочим, здесь не вполне точен, ибо С. И. Аралов стоял во главе более крупной «единицы» армии — Оперода (Оперативного отдела) Всеросглавштаба, куда разведка входила как одно из отделений. А непосредственно руководил ею приглашенный Араловым бывший Генерального штаба капитан Борис Иннокентьевич Кузнецов (1889–1957).
С. И. Аралов — мой родственник, точнее, по традиционному определению — свойственник: его жена — родная сестра моей бабушки, и я, естественно, знал Семена Ивановича с детских лет (1930-е годы) до его кончины в 1969 году. Насколько мне известно, не без его рекомендации пришел в разведку и брат моей матери — С. В. Пузицкий, дослужившийся до комкора, то есть генерал-лейтенанта; он играл важную роль в преемнике ГРУ — Разведупре РККА и, как и большинство его коллег, погиб в 1937 году.
Разумеется, вопрос о «евразийстве» в разведке и вообще в политике после 1917 года нуждается в тщательнейшем изучении и глубоком осмыслении, но уже и сама постановка этого вопроса чрезвычайно важна и наводит на серьезные размышления.
Я взялся писать эту главу не столько для своего рода «дополнения» к высказанному А. Дугиным. Он
