Россия век XX-й. 1901-1939

(больше, чем обычно в газетных статьях). И я, после выхода в печать, ревностно число строк пересчитывал».

Но молодой революционный деятель не только писал. «Однажды мне сообщили, — вспоминал он, — что в селе… вымогают у евреев деньги якобы для государства. Я решился в это дело вмешаться… Мне из Чека выдали отряд, и я с ним отправился в село…» (c. 219.220.221).

Далее следует долгий подробный рассказ о столкновении в селе со своего рода махновской вольницей. В частности, сельский вожак по имени Люта так отнесся к явившемуся в село Альтману:

«Разные, — начал он, — существуют большевики: есть такие, которые против капитала, и есть такие, что за капитал. Вот мы с вами против капитала, а приехавший за капитал. Кто из вас желает что сказать? — спросил он и при этом взял пистолет в руки» и т. д. (c. 221). В результате Моисея Семеновича чуть не убили, но в конце концов командир отряда ЧК спас его. Разумеется, на вольномыслие крестьянских вожаков можно было ответить из пулеметов (что сплошь и рядом делалось), но М.С. Альтман пришел к следующему выводу: «трудно еврею переносить русскую революцию», и прекратил попытки «руководить» ею (c. 222). Правда, от революции вообще он пока не отказался и в июне 1920 года отправился осуществлять ее в Иране, где якобы началось тогда «коммунистическое» восстание с центром в прикаспийском городе Энзели (ныне — Пехлеви), на «помощь» которому был отправлен отряд Красной армии.

«Я, — вспоминал М.С. Альтман, — в Энзели стал издавать газету… Выходила «моя» газета с вещательными, мной же сочиняемыми аншлагами вроде: «Шах и мат дадим мы шаху. С каждым днем он ближе к краху…» Персияне… отличались крайней (но только на словах) вежливостью. Так, когда мы впервые прибыли в Энзели, все стоявшие на улицах персы постукивали себя руками по груди и бормотали: «Болшевик, болшевик», т. е. указывали, что они все приверженцы большевиков и рады их приходу… когда мы месяца через три покинули Энзели, эти же самые «приверженцы» стреляли в нас из всех окон» (c. 224– 225).

После этого М.С. Альтман, в отличие от многих своих соплеменников, участвовавших в революционной деятельности, полностью прекратил ее и, в сущности, начал жизнь заново, поступив (будучи уже, как говорится, человеком не первой молодости) на первый курс историко-филологического факультета Бакинского университета, где преподавал тогда Вячеслав Иванов.

В предисловии к альтмановской «Автобиографии» ее публикаторы совершенно справедливо подчеркнули, что она «восполняет важный пробел в отечественной мемуаристике — она позволяет по-новому взглянуть на духовную жизнь и религиозный уклад еврейских местечек, выходцы из которых, получив в большинстве случаев столь же ортодоксальное воспитание, как и М.С. Альтман, сыграли впоследствии значительную (вернее, громадную. — В.К.) роль в истории Советского государства и его культуры» (c. 206).

Уникальная честность рассказа недвусмысленно подтверждает, что М.С. Альтман действительно смог причаститься русской культуре (об этом же ярко свидетельствует его произошедший уже в преклонные годы разрыв с презиравшим русский язык высокопоставленным братом).

Но путь М.С. Альтмана, увы, не был «типичным». Те, кто получали подобное же воспитание, а затем связывали свою судьбу с большевизмом, чаще всего оставались чуждыми русскому бытию и культуре. Стоит привести весьма выразительный пример. В том же 1896 году, когда появился на свет М.С. Альтман, и в той же Белоруссии родился ставший впоследствии одним из виднейших большевиков Я.А. Эпштейн, известный под псевдонимом Яковлев (кстати, родились они почти одновременно — первый 4 июня, второй — 6-го). Жизнь Эпштейна началась в Гродно, который был такой же, — хотя и намного более крупной, — еврейской обителью, как и альтмановская Улла (в 1897 году в Гродно из 49,9 тыс. жителей 29,7 тыс. были евреи, а в Улле из 2,5 тыс. — 1,6 тыс. — то есть и там, и здесь более 60 процентов). Эпштейн окончил реальное училище и поступил в Петроградский политехнический институт, который затем оставил ради революционной деятельности. Как и М.С. Альтман, он после 1917 года боролся за установление власти большевиков на Украине, сталкивался с сопротивлением, вынужден был в 1919 году даже бежать в Центральную Россию, но это его ни в коей мере не поколебало. Как сказано в его биографии, опубликованной в 1927 году, «начиная с 1921 г., работает преимущественно над деревенскими вопросами»[283]. В частности, по этой причине он в 1929 году, с началом коллективизации, стал наркомом земледелия СССР и председателем Всесоюзного совета сельскохозяйственных коллективов СССР («Колхозцентр») и — с 1930-го — членом ЦК ВКП(б), а с 1934 года руководил сельскохозяйственным отделом ЦК.

И вот, казалось бы, мелкий, но по своей сути очень многозначительный факт. В своих известных мемуарах Н.С. Хрущев рассказал, как в 1937 году на Московской партийной конференции «выступил Яков Аркадьевич Яковлев, который заведовал сельхозотделом ЦК партии, и раскритиковал меня. Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн». Явно ради того, чтобы избежать обвинений в антисемитизме, Хрущев тут же добавил: «А после заседания ко мне подошел Мехлис… и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа (очевидно, имеется в виду еврейская «традиция», не предусматривающая употребления имени собеседника совместно с отчеством, как это принято в русском быту. — В.К.) и сообщил мне: «Яковлев — еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято… называть друг друга по имени и отчеству»[284].

Может удивить, что Хрущев через три десятка лет ясно помнил и счел необходимым подробно описать этот вроде бы не имеющий существенного значения случай. Однако случай-то в самом деле впечатляющий! В любой русской деревне любого уважаемого крестьянина называли по имени-отчеству, а между тем Яковлев, уже полтора десятка лет «руководивший» русской деревней, не знал этого и обвинил Хрущева в насаждении некоего низкопоклонства или даже «буржуазно-феодальных» нравов! Поистине поразительная отчужденность от жизни, которой Яков Аркадьевич заправлял!.. Словом, «курьез» этот обнаруживает очень существенную «особенность» тогдашних властителей.

* * *

Итак, для евреев-большевиков была характерна изначальная отчужденность от русской жизни, и это, вполне понятно, не могло не сказаться на их отношении — в том числе собственно «практическом» отношении — к русскому бытию и сознанию. И естественно вспоминаются лермонтовские строки:

Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы:
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

Вместе с тем нельзя не напомнить соображения, высказанные в заключительной части предшествующей главы этого сочинения. Как убеждает изучение истории, в периоды «смуты» закономерно или даже неизбежно появление на политической авансцене любой страны «чужаков»; острейшее, неразрешимое столкновение различных сил внутри нации как бы настоятельно требует «чужого» вмешательства. И проклятья по адресу ничего не щадивших чужаков вполне естественны, но такие проклятья ни в коей мере не приближают нас к пониманию хода истории. Впрочем, эта нелегкая тема будет подробно освещена в дальнейшем; сейчас следует остановиться на другом вопросе.