Прошло пять дней, и каждый из них приносил бодрость и радость спасения. Здесь, на больничной кровати, так недавно шла такая долгая и опасная борьба за его, Иоськину, жизнь, борьба со смертью, — разве мог он теперь вновь опасаться ее, думать о ней; он словно забыл и о тюрьме, и о приговоре суда, ушедшем из памяти вместе с днями болезни и бреда…
Но вечером заглянула в палату та самая уборщица, подошла нерешительно к Иоське и, пригорюнившись, села подле него.
— Ох, нездешний ты, парень! — сказала она вдруг. — Несчастливый ты. Говорят, солдат один приходил час назад, врачу главному бумажку приносил. А в бумажке, значит, военное начальство спрашивает, когда, значит, можно забрать приговоренного до смерти. Да, парень. Я и подумала: по твоему делу, наверно, приходил тот солдат, как, говорят, ты и есть под приговором.
— Что ты, тетенька?… — уцепился за нее Иоська.
— Тс-с, не кричи… Выходит, значит, так: пока болезнь у тебя — нельзя им, солдатам, забрать тебя. А как выпишут врачи отсюда, — заберут. Ох, нездешний, нездешний ты, парень! Тебе вот еще заболеть тут, чтоб не выписывали из больницы: тогда своей смертью помрешь али иначе что случится! — сочувственно вздохнула баба.
— Тетенька, я не хочу… — закричал, забился в судороге Иоська Глиста.
Вспрыскивали Иоське камфару.
И когда очнулся, — была ночь, как всегда, хрипели и стонали во сне больные, и, как всегда, нудно поскрипывал где-то вверху неисправный вентилятор.
Из дальнего угла нищим подслеповатым глазом оглядывал полукладбище палаты ночной фонарик.
Иоська привстал и несколько минут, озираясь по сторонам, к чему-то прислушивался.
— Тетенька… — неожиданно громко для себя позвал он. -Тетенька, иди сюда, — повторил Иоська, но уже тише, впустую, потому что знал сейчас, что никто ему не ответит.
— Иди сюда… иди сюда, — исступленным шепотом звал он уборщицу, словно от нее одной он мог ждать сейчас помощи.
Он помнил ее предостережение и простодушно-безжалостный совет.
Он сполз с постели и на босу ногу, пошатываясь и держась за выставленные в ряд кровати, медленно побрел, вздрагивая длинным согнувшимся телом, к дверям соседней палаты, где лежали больные оспой.
И, дойдя до первого из них, с жаркими прыщами, метавшегося в бреду, — упал Иоська на кровать, тыча лицо свое к заслюнявленным губам больного.
Обезумев, не чувствуя уже, что делает, Иоська по-собачьи лизал языком его лицо, искал своими губами его губы, его гноившийся прыщ.
— Товарищ… Товарищ! — будил он метавшегося. — Поцелуй меня, целуй меня, товарищ… для заразы целуй, бо я боюсь помирать.
Больной проснулся, испуганно и громко закричал. Кто-то еще закричал в палате, и через минуту вбежавшие сиделки и сестра оттащили хрипевшего и плакавшего Иоську:
— Он сумасшедший… надо его связать.
…Умер бандит и грабитель Иоська Глиста не от пули, не от заразы. Врач в справке начальнику тюрьмы писал: «…отек легких вследствие простуды».
И случилось так встретились двое.
Встретились — южными дряхлеющими снегами — в походном армейском госпитале. У обоих были прострелены ноги.
Один со шрамом от вырезанного под скулой молодого безволосого мяса — не узнал, не вспомнил другого: мало ли мужичьих красноармейских лиц обнесло зарослью густой и теплой бороды?…
Тогда другой — на соседней кровати — напомнил. Напомнил и рассказал обо всем бежавший смертник Степан Базулин.
И под конец сказал:
— Как оправлюсь, — заготовлю бумагу в суд насчет своей личности, братишка… Пущай ноне судят заново, потому не беглый я больше!
Он, усмехаясь, показал на перевязанные подстреленные ноги: прошли они терпкие — смертные — человечьи пути.
