надо ухо держать востро-о!
— Как с вашей рукописью? — вспомнил я.
— Свет не без добрых людей, — проворковал Гейгер. — Одобрили, даже аванс к маю обещали.
— У вас же знакомый заместитель директора…
— Душевный человек… С ним и дело приятно иметь. И о вас хорошо отзывался, говорит, все в издательстве довольны вашими переводами…
— Мне такого они не говорили, — заметил я и подумал, что давно бы уже пора мне аванс выплатить за перевод Кусто. Дважды заходил в сберкассу — деньги еще не перевели. Я собирался сразу отдать хотя бы часть долга Острякову. Не любил я ходить в должниках даже у друзей.
— Великанов вконец завалил меня работой, — пожаловался Григорий Аркадьевич. — Как увидит в коридоре — выговор сделает… Не знаете, Георгий Иванович, чего это на него нашло?
— Откуда мне знать? — улыбнулся я. — Это вы у нас все знаете!
— Плохо вы влияете на милейшего Геннадия Андреевича, — притворно вздохнул программист. — В пятницу устроил мне нагоняй за то, что я не был на месте…
— Вы, конечно, были у Скобцова? — поддел я. — Или у Федоренко?
— Если я с утра не поздоровался с начальством, у меня весь день дурное настроение, — сказал Григорий Аркадьевич. — Работа из рук валится, не та производительность, а он этого не понимает…
— При чем же здесь я?
— Дурной пример заразителен… — ласково улыбнулся программист.
Я хотел было свернуть к киоску, чтобы купить почтовых марок, но Гейгер задержал меня за рукав и, став серьезным, заговорил:
— Гневается на вас Артур Германович… Гром и молнии мечет! Готов скушать вас без соли, да опасается подавиться. И меня и Грымзину привлекал, только я отказался ему содействовать…
— Чего же так? — поинтересовался я.
— Нравитесь вы мне, Георгий Иванович, — с обезоруживающей улыбкой заявил он.
— А как же Артур Германович? Вы ведь его… извините, продаете?
— Я уважаю сильных людей, Георгий Иванович, а вы — сильный. Сильнее Скобцова. Я вам не враг. А то, что было на собрании, это пройдет, как с белых яблонь дым… Вот, частенько употребляю это выражение, а чье оно — толком не знаю: Блока или Маяковского?
— Есенина, — сказал я.
— Выговорок вам готовит Артур Германович, просил меня справки навести насчет вашей личной жизни… — доверительно трещал Гейгер. — Отказаться не посмел, но против вас и пальцем не пошевелил…
— Скажу я об этом Скобцову, — пригрозил я.
Честно говоря, я не знал, что мне делать: рассмеяться или послать ко всем чертям этого приторного болтуна?
— Не скажете, Георгий Иванович, — заулыбался Гейгер. — Не такой вы человек, чтобы капать на людей…
— Это ваша привилегия? — съязвил я.
— Не плюйте в колодец… Я ведь еще могу вам пригодиться, — ласково ворковал Гейгер. — Не вышел я еще в тираж, ох не вышел!
— Зря распинаетесь, Григорий Аркадьевич, — сказал я. — Начальником вашим я никогда не буду, так что проку вам от меня никакого.
— Пути господни неисповедимы, — улыбался он. — Не зря же меня прозвали Гейгером? Я за версту чую перемены…
Мы вошли в вестибюль, и Гейгер Аркадьевич наконец от меня отвязался. Не успел я переступить порог своего кабинета, как позвонил Скобцов и, вежливо поздоровавшись, попросил зайти к нему. По пути я заглянул в кабинет к Великанову, но того не было на месте. В мрачном настроении я пришел к Артуру Германовичу. После собрания мы не виделись и не разговаривали. Он встал из-за письменного стола, протянул руку, кивком пригласил сесть на придвинутое к столу кресло. Когда он хотел выглядеть дружески настроенным, он выходил из-за письменного стола и усаживался в другое кресло, напротив, как бы подчеркивая свое расположение и неофициальность обстановки. Сейчас он остался на месте.
Как и всегда, Артур Германович выглядел свежим, подтянутым, энергичным. Свои красивые серебряные волосы он отпустил по моде подлиннее, они завивались колечками на воротнике белоснежной рубашки, налезали на хрящеватые приплюснутые уши. Коричневый с иголочки костюм сидел на нем отлично, начищенные полуботинки пускали крошечные зайчики.
— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — осведомился он, доставая из пачки сигарету. На меня он не смотрел, но на лице его не было и тени раздражения или недовольства. Протянул руку и взял со стола зажигалку, мелодично щелкнул, и высокий голубой огонек облизал длинную сигарету.
— Вам Великанов ничего не передавал? — в свою очередь задал я ему вопрос.
— При чем тут Великанов? — излишне резко вырвалось у него, это лишь и выдало его недовольство мною. — Мне неприятно говорить об этом, но вы три дня отсутствовали на работе. Никого не поставили в известность, даже своих сотрудников! Вы нужны были, больше того, с вами хотел побеседовать работник райкома партии… Неужели вы думаете, что теперь все вам будет сходить с рук?
— Я так никогда не думал, — ввернул я.
— Признаться, не ожидал от вас такого… В какое положение вы меня ставите? Только что покритиковали меня на партийном собрании, а я вам объявляю взыскание? При желании подобные мои действия можно расценить как зажим критики. А с другой стороны, я не имею права спустить вам подобную вольность… Да что вольность! Грубое нарушение трудовой дисциплины! — Он сделал усилие и остановил на мне свой рассеянный взгляд. — Георгий Иванович, неужели вы не могли позвонить или дать в конце концов телеграмму? Как прикажете все это понимать?
— Черт бы побрал Великанова! — пробормотал я, поняв, что тот ничего не сообщил начальству о моей поездке в Москву.
— Опять Великанов! — поморщился Скобцов. — Пишите объяснительную записку на имя… — он замешкался, — …на имя и. о. директора товарища Гоголевой. Должен честно признаться, мне крайне неприятна эта миссия… Но вы ведь сами ставили вопрос об увольнении Грымзиной, когда она стала манкировать своими прямыми обязанностями в отделе? Да и ваше страстное выступление на собрании…
— Далось вам мое выступление! — вырвалось у меня.
— Ну как же! — не отказал себе в удовольствии подковырнуть меня Скобцов. — Вы так горячо ратовали за дисциплину в институте… И вдруг с вами такой пассаж!
— Именно «пассаж», — усмехнулся я. У вас все?
— Георгий Иванович, что все-таки случилось? — в голосе Скобцова неподдельное любопытство. — Загуляли? Вроде на вас не похоже… Должна же быть какая-то веская причина? Вы никогда не производили впечатление легкомысленного человека… Зачем же вы сами себе подложили свинью?
Мне не хотелось ему объяснять причину, да и вряд ли он меня понял бы. Пожалуй, и другие не поймут! И Скобцов тысячу раз будет прав, если влепит мне выговор. Может, даже и строгий…
— Я в объяснительной укажу причину, — сказал я и направился к выходу.
— Георгий Иванович, а вы смелый человек, — задумчиво проговорил Артур Германович.
Второй человек мне сегодня говорит, что я смелый. Велика смелость — правду в глаза сказать! Собрание, мое выступление — все это уже было в прошлом. Настоящее у меня — Вероника, Оксана, Варя, моя новая жизнь…
Через два часа после того, как я передал секретарше Гоголевой объяснение, на доске появился свежеотпечатанный приказ о вынесении мне выговора за самовольную отлучку в Москву. Внизу, где надпись «верно», красовалась размашистая подпись Скобцова. Не дождался отсутствующей Ольги Вадимовны и сам подмахнул приказ! Впрочем, я на него не был в обиде, сам виноват, что не послал из Москвы телеграмму с просьбой о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам. Но кому объяснишь, что мне было тогда не до этого? А как бы обрадовался Скобцов, если бы Новиков написал жалобу на меня в институт, что я ему морду набил!.. Может, еще и напишет. Говорят же, что несчастья и беды не приходят в одиночку…
