— Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!
— Ни хрена мы не выстрадали, — начал обижаться Платонов, — то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.
Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.
— А что? — остановился в свою очередь Константин. — Все просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех — их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.
— Вы беспринципны, Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...
— И о поэтах! — добавил с улыбкой Платонов. — Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...
— Я, по вашим меркам, — поджал губы Бабель, — отношусь к категории неуспешных.
— Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...
Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в глазах, точнее с единственной надеждой — опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.
— Спаси Господи, — пролепетал нищий.
— И тебе того же, — просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:
— Константин Игоревич, вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!
— Да ничего я не поощряю, Виталий Степанович, — смутился Платонов, — видно же — мужику опохмелиться — край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?
— Вы дали, другой дал, третий... И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих большинство профессионалы! Да-да, — поторопился подтвердить он в ответ на недоверчивое выражение лица Платонова, — профессионалы высокого класса. У них доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин в ресторане.
— Ну, может, такие и есть...
— Да каждый первый!
— Не соглашусь, Виталий Степанович, вон, у торгового центра раньше годами безногий афганец сидел. Что — он сам себе ноги отрезал, чтобы так зарабатывать?
Лицо Бабеля скривилось, он готов был взорваться от наивности молодого коллеги.
— Константин Игоревич! — буквально влупил каждую букву в эфир Бабель. — Сегодня каждый инвалид может найти себе достойное применение. Смотрите, даже к этому кафе есть пандус. И, кстати, вы журналист, а не знаете, куда делся этот ваш афганец.
— Ну и куда?
— Умер, умер от цирроза печени. Надеюсь, вы знаете, отчего бывает цирроз печени? Правильно, от неумеренного потребления спиртного. Поэтому каждый сердобольный подающий приближал смерть этого несчастного, вбивал гвоздь в гроб воина-интернационалиста.
Они все же поднялись в кафе, где с кружками пива и картофелем фри примостились за столиком у окна, откуда видна была улица. Именно в этот момент на беду Платонова и на радость Бабеля к нищему подошел другой страждущий, и они на глазах обозревателей соединили свои замусоленные капиталы, после чего отправились в ближайший гастроном.
— Ну-с, — подражая девятнадцатому веку, подвел итог Бабель, — что и требовалось доказать.
