рассказываю.
— Маш, — Платонов уже не покусывал, а грыз губы, — я рядом с тобой в ту ночь почувствовал собственное несовершенство. Свою грязь, если можно так выразиться. Что-то сломалось во мне, а что-то очистилось от какого-то древнего налета. Думай про меня, что хочешь, но ожоги твои вылечить можно. И те, — опередил он сомнение Маши, кивнув на ее грудь, — и те, что в душе.
Маша опустила глаза. Количество слов, которые невозможно сказать, вытеснило уже сказанное. Платонов продолжил уже без надежды, вместо многоточия:
— Любовь, Маша, слово огромное. Я боюсь его произносить именно потому, что раньше оно выскакивало, как мыльный пузырь, чтобы лопнуть при столкновении с любым сопротивлением. Но любовь, Маша, бывает, она есть, я не вижу ничего предосудительного в том, что мужчина и женщина могут любить друг друга. Это, наверное, тоже дар Божий.
— У тебя нога срослась, — сказала вдруг Маша сквозь задумчивость, — можно завтра гипс снимать.
Константин сразу в это поверил, но возмутился:
— Да о чем ты?! Я тут...
— Иди спать, Костя. Пожалуйста, — она попросила так, что отказать ей — выполнить эту просьбу — было сравнимо с отказом в последнем желании.
Платонов со вздохом повернулся на костылях и направился к выходу. Когда он был уже на пороге, Маша добавила:
— Они потом все перестреляли друг друга. Много позже уже. Перестреляли, потому что не верили друг другу. Никогда. Вместе они могли только уничтожать, разрушать, предаваться пьянству и разврату. А я не верила батюшке. Я хотела мстить. И ты хочешь.
— При чем здесь это? — начал было поворачивать обратно Константин.
— Ни при чем, иди спать. Ты все равно хороший, Костя. Иди, пожалуйста, — и опять это детское «пожалуйста» не оставляло шанса на продолжение разговора.
Бабель и Иван Петрович словно ждали его возвращения. Зашуршали простынями, как вампиры в ужастиках.
— Ну что, на совместную молитву ходил? — ерничая, спросил Бабель.
— За твою загубленную душу, Степаныч, — холодно ответил Платонов, плюхнулся на кровать и отвернулся лицом к стене.
Сколько раз в жизни он разочаровывался в этом мире? В людях? В себе?.. И Бабель своею едкостью, только подтвердил общее правило кривого зеркала.
— Слышь, Кость, а ты, никак, предложение Маше делал? — подал-таки голос догадливый машинист.
— Слышь, кость, — передразнил Платонов, — ты у меня в горле.
— Не понял? — не уловил игры слов Иван Петрович.
— Иван Петрович, — не выдержал Платонов, переходя на крик, — вот если б тебя на ночь глядя с тупой улыбкой по копчику пинали с вопросом: больно?!
— Понял, почти, — засопел Иван Петрович.
— Ничего ты в этой жизни так и не понял, Костя, — вернулся Виталий Степанович в свою любимую зону «старшего» товарища.
— В этой? Нет, — согласился Платонов. — У меня специалист под боком. Бесплатные круглосуточные консультации. Мы работаем под девизом: Бог вам не ответит, а Степаныч — всегда! Спать будем?
18
Сон выскочил, как тать из-за угла. Как двадцать пятый кадр, который неожиданно остановился и стал явен. Он выскочил из памяти, как чертик из табакерки, не выключив при этом дневное сознание. Сон пришел из школьного детства, но взрослый Платонов оставался в нем как сторонний зритель, способный ощущать себя десятиклассником Костей и одновременно журналистом Платоновым, зрящим за всем, что происходит не только глазами мальчика, но и взрослого человека — откуда-то сверху — из понимания сна. В то же время — спящий нынешний Константин Игоревич мог смотреть внутрь — в закоулки души обоих Платоновых. И от тех внутренних колебаний, которые он улавливал, содрогалось что-то не только в нем, но, собственно, во всем мироздании, во внутренней его сути.
