головы прижарившиеся, как гренки к яичнице, свинцовые дробины, обрабатывавшие, подрезавшие ножницами обожжённую кожу. Они были суровы и немногословны, эти врачи с погасшими глазами, серыми от усталости лицами. Чем-то они напоминали учителей.
Совсем не понравился Леону каким-то образом прознавший про него врач-психиатр из районного психдиспансера.
Леон неоднократно беседовал с ним в ординаторской.
В ординаторской было убого и несвободно, как в кабинете следователя. И так же негусто с мебелью: продавленный кожаный чёрный диванчик, похожий на сапог, стол, стул, вешалка, на которой висели серенькие белые халаты, почему-то с расплывшимися штемпелями: «Киевский райпищеторг г. Москва». На окнах, однако, отсутствовали решётки, да и разговаривал психиатр относительно спокойно, насколько это было возможно для врача из районного психдиспансера, разговаривающего с уличённым в попытке суицида подростком.
Сидя за столом, врач задавал вопросы и непрерывно писал. Леон, вжавшись в изношенный сапог- диванчик, недоумевал: неужели скудные, однозначные его ответы дают основания для столь бурного, в духе Фёдора Михайловича Достоевского, сочинительства?
Психиатр сразу заявил, что не надо ему вешать на уши лапшу про «несчастный случай». В красках живописал Леону, что того ожидает в случае постановки на учёт в психдиспансер, куда, как известно, ставят на учёт всех несостоявшихся самоубийц. В институт, только в самый тупой, гидромелиоративный, в армию, исключительно в стройбат к чуркам, за границу ни в жизнь, разве только со стройбатом в Афганистан восстанавливать разрушенное, к этому идёт, раз в два месяца на собеседование, каждый год, как штык, на обследование с электрошоком, барбитурат-нитрат-бромидами внутривенно и внутримышечно. Потом, правда, врач заметил, что да, конечно, время сейчас либеральное, точнее, развальное, но ведь, совсем как недавно отец, процитировал Гераклита, всё течёт, всё меняется, не может нынешний маразм длиться вечно, кто- нибудь да остановит крепкой рукой либеральные розвальни. «Родители у тебя кто?» — поинтересовался врач. Леон ответил. «Они тебе лучше объяснят», — сказал врач, а затем, в десятый, наверное, раз, поинтересовался, что всё-таки побудило Леона свести счёты с жизнью? И Леон в десятый же раз повторил, что произошёл несчастный случай, не собирался он сводить счёты с жизнью. На что психиатр пустился в рассуждения, что вполне понимает Леона: не хочется жить после того, как совершишь гнусность, превосходящую меру человеческого разума. И всё смотрел, смотрел в глаза Леону не тусклым, как у остальных врачей, а блестящим птичьим взглядом. И всё писал, писал, как будто склёвывал что-то с нищего ординаторского стола.
Предположение психиатра, как ни странно, сообщило Леону волю к жизни, так как если чего ещё в жизни он не совершил, так это именно гнусности, превосходящей меру человеческого разума. Пока что гнусности, совершённые Леоном, вполне укладывались в эту самую меру. Даже оставалось свободное местечко. А психиатр гнул своё: помешать обдуманному самоубийству может только Господь Бог. С единственной целью: чтобы согрешивший покаялся, облегчил душу. При упоминании Господа Бога блестящий птичий взгляд психиатра становился проникающе-змеиным. Под этим взглядом Леон змеино же соскальзывал то ли в сон наяву, то ли в длинный, как тело анаконды, обморок. Потом просыпался на кирзовом диванчике со странной лёгкостью в теле, но со свинцовой тяжестью в затылке, снова видел перед собой пишущего психиатра.
Леон не сомневался: психиатр не в себе.
Когда он явился на очередную беседу, из ординаторской вышел угрюмый синелицый, как марсианин из произведений Рея Бредбери, парень с перевязанными до локтей руками, как будто в толстых белых нарукавниках. «Что, — хмыкнул парень, — и тебя раскалывает на малолетку?» — «Малолетку?» — удивился Леон. «Вот придурок, — выругался парень, — даже если бы я изнасиловал, придушил и закопал малолетку, на кой мне кончать с собой? Какая тут взаимосвязь?» — и нехорошо рассмеявшись, пошёл по больничному коридору мимо коек, на которых хрипели не поместившиеся в палаты, привезённые ночью, переломанные мотоциклисты.
Последняя беседа с психиатром получилась протокольная. Он попросил Леона рассказать с точностью до минут, чем он занимался с тринадцати ноль-ноль до пятнадцати сорока в день накануне. «Несчастного случая?» — уточнил Леон. Психиатр поморщился, но не стал вспоминать ни про гнусность, превосходящую меру человеческого разума, ни про Господа Бога, якобы ожидающего от Леона покаяния. Как-то он охладел к Леону, услышав, что с девяти до четырнадцати тридцати тот находился в школе (это могли подтвердить одноклассники и учителя), а с четырнадцати тридцати до шестнадцати двадцати играл в футбол на школьной спортивной площадке, что опять-таки могли подтвердить две команды по семь игроков в каждой, а также русский физкультурник, изображавший из себя судью.
На сей раз в глазах психиатра не наблюдалось блеска, тусклы были его глаза, как и у остальных врачей в больнице. «Выздоравливай, — зевнул он в лицо Леону. — Если понадобишься, позову. — И, когда обрадованный Леон схватился за ручку двери: — А вообще-то самоубийство, особенно для мужика, трусость. Если, конечно, не гомосек и не схватил СПИД. У тебя пока нет СПИДа. Живи и радуйся!»
Леон вышел.
У окна ждал парень. На сей раз он шёл вторым. Повязки на его руках за это время сделались значительно тоньше.
— Чего придурок лепит? — поинтересовался парень.
— Лепит, что самоубийство — трусость. Особенно для мужика. Если, конечно, не гомосек и не схватил СПИД, — честно передал Леон.
— Ага, трусость! — разозлился парень. — Попробовал бы сам, козёл!
— Ты как? — шёпотом поинтересовался Леон.
— Не видишь, что ли? — усмехнулся парень. — Вены резал. Левую путём развалил, а правую… — махнул забинтованной рукой. — Как её разделать, если левая рука уже не действует? Эта вена, — брезгливо продолжил парень, — она такая синяя, как червяк, скользкая, падла! Я и так и так. Одно понял: надо быстрее сечь, пока руки слушаются.
— Что ему говоришь? — кивнул Леон на дверь ординаторской.
— Понятно что, — пожал плечами парень, — баловался с бритвой.
— Опасной? — зачем-то уточнил Леон.
— Ага, если бы опасной или скальпелем, — хмыкнул парень, — зубами бы догрыз. Дурак я, лезвием «Нева»! Тупой чёрной совковой сволочью!
Тут из ординаторской вышел психиатр, и они замолчали.
Леону было смертельно скучно в больнице.
Через пару дней он отправился на поиски бритвенного парня, но обнаружил того выписывающимся, бранящимся с санитаркой из-за пропавшего полотенца. «Тот солдат тоже говорил, что не брал, — бубнила санитарка, — а сам пять штук на портянки!»
Парень был не радостен, не грустен, но спокоен. Что-то даже насвистывал себе под нос. Марсианская синева на его лице несколько разбавилась. Теперь обескровленное лицо парня было цвета голубоватой раковины, какие в последние годы потеснили в квартирах и учреждениях неизменные белые.
— Больше не вызывал? — спросил Леон, лишь бы что-нибудь спросить.
Он давно уяснил: самые достойные люди те, кто не ищет общения с другими, а если случается в силу обстоятельств познакомиться, совершенно не стремятся к продолжению знакомства. Бритвенный парень был именно таким. Не он пришёл к Леону. Леон пришёл к нему. Леон крайне редко по собственной воле ходил к кому бы то ни было.
— Ящик, что ли, не смотришь? — спросил парень. — Вчера по Москве передали: взяли дядю, который душил малолеток.
— Вот как?
— А ты думал, — усмехнулся парень, — ему и впрямь интересно: самоубийство или несчастный случай? Плевать он хотел! По милицейской линии разнарядка: проверить всех, кто на себя покушался, может, кто из них? Ладно, мне пора, — вскинул на плечо сумку, пошёл к лестнице.
Леон остался на месте. Бежать за парнем он не собирался. Пусть даже тот очень достойный человек.
Леону стало грустно. Ему всегда становилось грустно, когда он чего-то не понимал, но понимал, что
