судить.
То была старинная российская мозоль: страх, ожидание репрессий неизвестно (или известно) за что. Отцу не следовало на неё наступать. Люди имеют обыкновение злиться не на мозоль, а на того, кто наступил.
— Нельзя ли конкретней? Ближе к делу! Что вы имеете в виду? О какой истине говорите? Сформулируйте! Какая тема семинара? От какой вы партии? — закричали из разных рядов.
— Конкретней? — вдруг завопил, выпучив глаза, отец. Старательно конспектировавшая женщина с укладкой, с человеческим, но уже начинающим каменеть лицом (наверное, недавно поступила на работу в райком-горком) испуганно выронила ручку. — Ближе к делу? — Усиленному микрофоном отцовскому голосу- ястребу стал тесен актовый зал. — Хорошо, я буду краток. Когда вещь разделяется в себе, она перестаёт быть полноценной функциональной вещью. Точно так же партия, разделившись в себе, перестала быть властью. А может ли существовать без власти огромное многонациональное государство? Нет, без власти оно обречено на распад и гибель. Посмотрим, по какому же принципу разделилась партия. Добро бы одна часть полагала, что дальше так жить нельзя, а другая, что можно. То был бы спасительный раскол — начало исцеления. Нет, партия разделилась по иному принципу, точнее, совсем не по принципу. Одна часть выступает, чтобы разрушить всё до основания. Другая — тоже разрушить, но не до основания, а, скажем, до второго или первого этажа. В главном — разрушить — разногласий нет! Это текучее непринципиальное разделение по принципу сообщающихся сосудов. Люди будут бесконечно перетекать туда-сюда, делая конфликт неразрешимым. Пока вода не зацветёт и её к чёртовой матери не выплеснут! Разделение партии гибельно для государства ещё и тем, что ни одна из сторон не сумеет окончательно победить, взять всю власть. Но даже если и возьмёт в результате какой-нибудь ошеломительной провокации, это ничего не изменит. Почему? Думаю, никому здесь не надо объяснять, что наши противники на самом деле никакие не демократы, а худшая, наиболее циничная, продажная, карьеристская и беспринципная часть партии. Либеральствующие эластичные стукачи, бывшие помощники, спичрайтеры, консультанты, референты, советники, прочая мразь, доедавшая объедки с секретарских столов, готовая написать, доказать, обосновать что угодно. Всех их в своё время попёрли с партхлебов. Они затаили злобу. Расставшись с партбилетами, не изменили холуйской сути. Почему же нам не скрутить, не прижучить разбушевавшуюся мразь? Почему мрази окончательно не заморочить людям головы, не истребить нас? Отвечу: потому что и для нас и для них вся полнота власти при тех идеях, какие мы сейчас исповедуем, гибельна! Взять власть — нам или им, неважно! — значит в считанные месяцы развалить страну! Мы — два кончика одного змеиного языка. Окончательно и бесповоротно сможет победить лишь третья, равно опасная нам и им сила, которая обопрётся на фундаментальное, природное, от Бога сидящее в каждом человеке с рождения и до смерти. То есть на те рельсы, по которым человек едет, как поезд, не замечая их. Что это за рельсы? Да вы не хуже меня знаете, тут тайны нет: национальное чувство, инстинкт собственника, затем — с оговорками — религиозность, применительно к нашей стране — вера в очищенное от скверны учение Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина!
Громовое добавление сброшенного с парохода (поезда?)! современности Сталина вызвало в зале замешательство. Подполковник-мотострелок горячо зааплодировал. Некто (с демократическими усами, в модной джинсовой рубашке выкрикнул: «Позор!»
Отец в ответ улыбнулся так пронзительно и горько, что залу внезапно открылось: отец не сомневается в собственной правоте, но она причиняет ему боль. Таким образом, доверие к нему, как к человеку, не ищущему ни выгоды, ни популярности, то есть фанатику или юродивому, несказанно укрепилось.
— Посмотрим, — продолжил отец, — каков нынче в обществе расклад сил? Расколовшаяся, тонущая в словах власть и пока что помалкивающий народ, тот самый, давно решивший как жить, но за который мы решили, что так жить нельзя. Вероятно, нет необходимости объяснять, что ни мы, ни наши противники не можем опереться на религию, так как за семьдесят с лишним лет церковь превратилась в один из наших государственно-партийных департаментов, коррумпированных и прогнивших ничуть не меньше остальных департаментов. Опираться на церковь, живя среди безрелигиозного народа, смешно и политически наивно. Не разыграть нам и картишку частной собственности, так как и для нас и для противника настоящая крепкая частная собственность — смерть! И мы, и они можем политически существовать только в условиях распределительной системы, когда на распределении сидят наши люди и распределяют нам и кому мы скажем. Нашему государству ещё долго оставаться марксистским. В марксистском государстве принуждение и распределение есть два источника, две составные части власти. Разве только демократическая, сбросившая, как змея старую шкуру, партбилеты, мразь хапает наглее нас, прёт в частнособственнические структуры, не понимая, что будет выброшена, подобно использованному презервативу, как только эти структуры достаточно окрепнут. Нужда будет в таких, кто может производить, организовывать, генерировать идеи, а не в таких, кто — распределять, воровать, генерировать маразм. Нет ни нам, ни им спасения в национальном. Ибо и мы, и они исповедуем марксизм, а марксизм изначально и прежде всего враждебен любой национальной идее. Царская Россия с её государственными и общественными, основанными на национальных особенностях русского народа, частной собственности, православной религии институтами одинаково неприемлема для нас и для демократов. Не для того мы её в своё время уничтожили, чтобы сейчас восстанавливать. Мы что-то нескладно бубним про коммунистическую перспективу. Они хотят по новой освоить страну, как будто это только что открытая Колумбом Америка, куда хлынут деловые предприимчивые люди и всё вмиг переустроят, перебив для начала путающихся под ногами туземцев. Нам (по нашей идеологии) нищий злобный негр, коротающий ночи в подземке, готовый за понюх кокаина перерезать пол-Нью-Йорка, согнанный с земли араб с автоматом, хрипящий рикша, деклассированный европейский подонок-террорист куда милее своего русского — рабочего ли, колхозника, запуганного интеллигентика. Негр, араб, рикша, террорист — пусть отрицательно заряженные, но частицы экономически живого мира, в них лютая злоба, энергия нетерпения, они — сухой горючий материал революции, бикфордов шнур дестабилизации так называемое мирового сообщества. В то время как нынешний русачок чисто наше творение. В нём — равнодушие к собственной участи, генетическая неспособность к действию, терпение на грани смерти. Этот материал намок и смердит, как грязная шерсть под дождём. Он никогда не воспламенится, в лучшем случае погано надымит, в худшем — задушит сырой массой привнесённое извне пламя. И нашим противникам чужд и отвратителен природный русачок. В ненависти к нему они даже последовательнее нас. Они ставят на ничтожнейшего западного посредника-спекулянта, такого же рикшу, террориста на своём социальном уровне, приезжающего сюда, чтобы скупить-украсть последнее. Ему они готовы с потрохами запродать Россию, только бы она не досталась русскому. Неприятие национального — наше родовое, марксистское, тут ни мы, ни они через себя не переступим. Хотя, конечно, возможны исключения, — голос отца вдруг потускнел, сделался усталым и монотонным. — У нас — секретарь райкома, посещающий молебны, тайно ссужающий бумагу патриотической газетке. У них… Рабинович во главе комитета по возрождению русского земства.
Плечи отца оплыли над трибуной, как восковые. Леону вдруг открылось, что невозможно нормальному человеку верить в проклятый марксизм. И одновременно открылось, что невозможность нормальному человеку в него верить есть главная причина ирреальной в него веры ненормальных людей. «Они не люди, — подумал Леон, — они что-то другое».
— И для нас, и для них, — поднял плечи, победил слабость отец, — не существует в мире ничего более опасного, нежели национальная идея в естественном своём развитии, то есть органичное стремление того или иного народа жить нормальной, достойной жизнью. Но что же народ? — спросил отец.
По залу пробежал ветер: да надо ли о народе, нам ли не знать, что он тьфу, ничто!
— Надо, — вздохнул отец. — К сожалению, надо, поскольку это наш единственный и последний строительный материал. Другого не осталось. Был импортный — китайский, восточноевропейский, кубинский, — да хреновый попался прораб, сдал налево ни за х…!
Конец фразы утонул в аплодисментах.
— Я буду вынужден повториться, — продолжил отец, и Леон понял, что только мысль о том, как он сладко выпьет и вкусно закусит после лекции, не иначе поддерживает в нём силы. — Мы предали свой народ. Семьдесят с лишним лет мы перевоспитывали русский и примкнувшие к нему народы в новый — безнациональный, безрелигиозный, бессобственный — народ, готовый жрать стальные танковые гусеницы вместо хлеба, пить ракетное ядерное топливо вместо молока, гордиться, что у нас самая большая, самая
