человеческая. В эти глухие места даже охотники не забредают. И зверь здесь непуганый.
Лес скоро кончается, и мы идем по залитому солнцем гористому плато. Впереди маячат Белые горы. На самом деле они красноватые, с желтыми прожилками. Ступеньками растут на них сосны, ели, пихта. Чем выше мы поднимаемся по пологому склону, тем деревья становятся мельче, чем их равнинные собратья.
А на самых вершинах, в расщелинах красноватого камня, шевелится на ветру чахлый кустарник.
Мы идем на некотором расстоянии друг от друга и почти не разговариваем. Мерно покачивается перед моими глазами пухлый рюкзак Вольта. Поблескивают стволы охотничьего ружья. Хорошо бы на ужин подстрелить зайца. Нам уже несколько штук попалось, но Вольт даже ружье с плеча не снял.
Когда пробираешься по незнакомой тропе, разговаривать не хочется. В такие часы хорошо думается. Ноги твои ритмично ступают след в след, поскрипывают заплечные ремни, шуршат под толстыми подошвами крепких башмаков беловатые камни. Зелеными кустиками торчит высокая трава. Выветренные обломки скал то и дело преграждают дорогу. Это останки древних, разрушенных ветром гор. Горы тоже умирают. Правда, их век исчисляется миллионами лет…
Я думаю об Оле.
Всего один раз встретились мы с ней после возвращения из деревни. На пляже. Перед моим отъездом.
Произошло это так.
Мы с Уткиным лежали на горячем желтом песке и лениво переговаривались. Городской пляж жил своей беззаботной жизнью: одни загорали, изредка переворачиваясь со спины на грудь, другие купались, третьи в сторонке играли в волейбол. Уткин захватил на пляж альбом и толстый угольный карандаш.
Услышав знакомый смех, я поднял голову: к нам приближалась Оля. Каштановые волосы завязаны в большой пышный узел, в руке голубая шапочка. Парни смотрели ей вслед.
Уткин поднялся навстречу и сказал:
— Здравствуйте, я Уткин.
Оля с удивлением взглянула на него и улыбнулась. Очень уж серьезно и важно произнес эти слова Аркадий.
— Вы хотели мне сообщить свою фамилию? — спросила она. — Я вас не знаю.
— Меня еще многие не знают, — ответил Уткин. — Но я думаю, это дело времени… Я Аркадий Уткин — скульптор.
Уткин загораживал меня, и я, положив подбородок на скрещенные руки, слушал ее голос.
— Я где-то вас видел, — продолжал Уткин. — Вы не стюардесса? Кажется, мы с вами летали в Симферополь?
— Мы с вами никуда не летали, товарищ Уткин, — ответила она.
— Вы в Токио выступали на Олимпийских играх… Я вас там видел!
— Вы были в Токио?
— Нет, не был, — сказал он. — Я мог вас увидеть по телевизору…
— Перестаньте, — сказала она, — это неинтересно.
— Андрей, а ты чего молчишь? — спросил Уткин.
Мы смотрим в глаза друг другу.
— Я ищу Нонну, — сказала Оля. — Ты ее не видел?
— Посмотрите, это не она? — показал карандашом Уткин и уткнулся в свой альбом.
Оля вертела в руках голубую шапочку и ногой выковыривала ямку в песке.
— Она говорила, что пойдет…
— Она пришла, — Уткин показал в другую сторону.
Оля оглянулась и пожала плечами.
— Теперь вон туда посмотрите, — сказал Уткин, быстро орудуя в альбоме карандашом.
— Я буду поворачиваться так, как мне удобно, — сказала она.
Разговор не клеился. Оля надела шапочку и пошла в воду.
— Постойте еще одну минутку! — взмолился Уткин, но она, присев, окунулась.
— Ты знаешь эту милую девушку? — спросил Уткин. — И лежишь, как дурак, на песке… Догони ее!
— Ты молодец, — сказал я. — Тебе раз плюнуть познакомиться с любой девушкой.
Уткин усмехнулся в черную бороду.
— Мой милый, это ведь моя натура.
Я думал, мы больше не увидим Олю. Пляж большой, и она могла выйти из воды в другом месте, но она вышла на берег напротив нас. Маленький Уткин со смешными кустиками волос на плечах устремился навстречу.
— Подарите мне пять минут, — сказал он. — И я, может быть, подарю миру произведение искусства!
Оля легла на песок неподалеку от меня. Уткин раскрыл альбом и принялся набрасывать ее портрет.
Впрочем, Оля не обращала на него внимания и совсем не чувствовала себя скованной. Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце, упали на плечи.
— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.
— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.
— Была такая богиня утренней зари… Не слышал?
— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.
Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…
Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.
— …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.
Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.
— Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.
— Вас?
— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…
— И назавтра снова идете провожать?
— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.
— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…
— Не возражаю, — заметил Уткин.
— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…
— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.
— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…
— Бандит?
— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…
— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.
— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…
— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.
