— Расскажи про какой-нибудь героический случай, который приключился с тобой.
— В армии как-то зимой на учениях вместе с танком провалился под лед, — сказал я. — И речка была глубокая.
— И… как же ты выбрался?
— Вот выбрался, — сказал я.
— Ну что ты за человек! — возмутилась она. — Никогда ничего не умеешь рассказать… Провалился в танке под лед и вот выбрался! А как? Что ты там чувствовал? Неужели никого не вспомнил?
— Как не вспомнил, — сказал я. — Повара… Чертовски проголодался, и вот, думаю, помру на дне речки, а обед мой пропадет…
— И все?
— Нет, еще думал о девчонках… Как же они жить-то без меня будут?
Она засмеялась. Вот, казалось бы, превосходный случай произнести речь, которую я придумал для Оли, но вместо приготовленных красивых слов я сказал:
— Завтра в пять, после работы, пойдем в загс… Не забудь, пожалуйста, взять с собой паспорт.
На пригородный мы опоздали. Пришлось ждать попутного. Мы поднялись по узкой, утонувшей в снегу тропинке в небольшую желтую казарму, на фронтоне которой белая с черным надпись: «Артемово». Казарма стояла на пригорке.
Справа и слева кудрявились изморозью толстые березы. Хмурый небритый дежурный в длинной черной шинели и красной фуражке попался навстречу. Я спросил насчет попутного.
— Проходной, — сказал дежурный.
Значит, поезд промчится мимо станции и не остановится. В зале ожидания, если так можно назвать небольшую комнату с чистым желтым полом и тяжелыми дубовыми скамейками, было тепло и немноголюдно. Рядом с окошком кассира топилась огромная печь. Красный отблеск плясал на полу и противоположной стене.
За широким окном сгущались тени.
Оля устроилась рядом с печкой и прижала ладони к ее теплому боку. На одной из скамеек лицом вверх лежал человек в желтом полушубке, ватных брюках и валенках с галошами. Рядом, на полу, ведро и тяжелая пешня. Рыбак, а вот рыбы в ведре что-то не видно. Оттуда выглядывают меховые, обшитые синей материей рукавицы. На другой скамейке сидят две пожилые женщины в платках. У их ног корзинка и две кошелки. Женщины негромко разговаривают.
— …Степка стоит, хлопает бессовестными бельмами своими, а она все поперед его выскакивает и судье талдычит: «Я его люблю, а он меня… У нас любовь уже три года…»
— А судья?
— Степка-то, непутевый, молчит, ну судья и спрашивает: «Верно это?» Она снова выскакивает: «Он уже месяц как у меня все ночи спит…»
— Бессовестная!
— А жена плачет, слезьми обливается. У нее двое малолеток на руках.
— А ничего эта Любка-то из себя?
— Помоложе, конечно, и побойчее. Она вместе с ним в СМУ работает… Сколько ни бился судья, а от окаянного Степки так ничего путного и не услышал… Спрашивает: «Любишь жену?» — «Она женщина хорошая, работящая, — отвечает Степка, — чего ж ее не любить?» — «А ее, Любку?» — спрашивает судья. «А как же, — говорит Степка. — Ее тоже сильно люблю».
— Обеих, выходит, паразит, любит?
— Чем все кончилось, не знаю… У меня своих дел хватает, не досидела я в суде до конца.
— Бабы-то пошли, господи, какие нахальные… Чего лезет к женатому мужику, да еще двое детей?
— Разведут… Теперь всех разводят.
В окошко кассира высунулась петушиная голова дежурного. Во рту папироса.
— Ленинградский прибывает… Берите билеты!
Мы на вокзале. Стоим под зажженным фонарем и ждем автобуса.
— Помнишь, в прошлом году чуть без ноги не осталась? — говорю я. — Тебя одну с лыжами нельзя в автобус пускать.
— Ты устал, замерз, иди домой…
Но мне не хочется с ней расставаться. Мы ехали в плацкартном вагоне, там было много народу, и мы толком не поговорили. Какой-то толстый лысый тип в синем тренировочном костюме все время лез к нам с идиотскими разговорами. Он раскрыл свой чемодан, там у него была холодная курица и еще что-то, — видно, этот толстяк порядочная обжора. Даже разговаривая, он все время что-то жевал. Я наконец не выдержал и спросил:
— Вы резинку жуете?
Он уставился на меня маленькими невыразительными глазами. Потом все-таки открыл жующую пасть и изрек:
— Какую резинку?
— Ну, конечно, не от трусов, — сказал я и, достав сигареты, хотел было закурить, но толстяк ледяным тоном заметил:
— Это вагон некурящих.
— Кажется, мой автобус, — сказала Оля.
— Автобус… Подумаешь, — сказал я. — Хочешь, с шиком довезу до самого дома?
На стоянке, рядом с двумя «Волгами» я увидел нашего крошечного «Запорожца». А где Игорь? Бегать по вокзалу и искать его не было времени. Оля с любопытством смотрела на меня. Я схватил ее за руку и вместе с лыжами потащил к машине.
— Если не ошибаюсь, это называется похищением частной собственности, — сказала Оля.
— На что только не пойдешь ради любимой женщины.
— Я на суде буду фигурировать как свидетельница?
— Как соучастница, — сказал я.
Замок на одной дверце не работал, а завести машину не представляло никакого труда.
После того как Игорь в третий раз потерял ключи, я придумал специальную кнопку на колонке руля.
Я пристроил лыжи на багажник, посадил Олю на переднее сиденье, сел сам и попытался завести. Малютка даже не чихнула. Пришлось доставать из-под сиденья рукоятку и заводить стародедовским способом. Когда машина заколотилась в нервной дрожи, я в последний раз высунулся из кабины и посмотрел на перрон: Игоря нигде не видно. Подумав, что за какие-нибудь полчаса он даже не успеет как следует испугаться, если не обнаружит на месте свое сокровище, я дал газ, и «Запорожец», ослепляя прохожих фарами, помчался вперед.
Заснеженное шоссе неслось под колеса, в свете фар громоздились по обеим сторонам высокие голубые сугробы. В сугробах стояли обледенелые липы…
И вдруг я почувствовал, как Олины руки обвили мою шею, губы прижались к моим.
— Андрей, милый… — сказала она.
Обалдев от счастья, я выпустил руль из рук… В следующий момент машина, горестно крякнув, врезалась в сугроб…
Я поставил «Запорожца» у пакгауза — это в двухстах метрах от вокзала, — а сам по железнодорожному полотну вышел на перрон и смешался с пассажирами, которые еще сновали взад и вперед. Игоря я разыскал на стоянке такси. Он был не один, рядом Иванна с небольшим желтым чемоданом. Игорь уныло смотрел на то место, где оставил машину.
Жизнерадостно улыбаясь, я приблизился к ним. Игорь немного оживился, увидев меня. Потом его лицо снова стало удрученным.
