— На! Бери. — И протянул полбуханки и два куска сахару. — Я не жадный… Где кантуешься?
— В деревне. На аэродроме работаю.
— Давай на пару. Летчики народ богатый!
Дернул паровоз — и пошли стучать вагоны. Все быстрее и быстрее поплыли они мимо окон, мимо Юрки…
— Эй, Гусь?!
— Не хочу!
Глаза Ангела стали маленькими. Зубы ощерились, рука с наколкой (фиолетовая змея обвилась вокруг пузатой рюмки) потянулась к лицу. С Ангелом шутки плохи. Может прибить. Или ножом пырнуть.
— Ну чего ты? — чуть не плача, закричал Юрка. — Ну давай на пару…
— Ну ладно, — усмехнулся Ангел. — Я добрый… Но попомни мое слово: теперь не смоешься!
В сумрачном углу за высокой спинкой кто-то всхрапнул. Ангел кошкой соскользнул со скамьи и замер.
— Мешочница, — шепнул Юрке. — Встань у окна! Кто пойдет — свистнешь!..
За будкой стрелочника, у переезда, они отдышались.
— Что-то легкая. — Ангел взвесил корзину в руке.
Юрка равнодушно отвернулся.
— Колбаса, — сказал Ангел. — Колбасой разит.
Но, размотав тряпку, выругался:
— Чеснок!
Юрка фыркнул.
Ангел размахнулся и швырнул корзинку. Чеснок разлетелся по закоптелому ноздреватому снегу, влажный ветер на лету подхватил шелуху и, шурша, погнал вдоль пути.
Ангел упруго шагает по темным шпалам. Глянцевые сапоги дробят прозрачные, облизанные мартовским солнцем льдинки. Юркины тупоносые разбухшие валенки чиркают по снегу, словно терка.
— Там, на аэродроме, можно разжиться? — не оборачиваясь, спрашивает Ангел.
Юрка глядит на ненавистный бритый затылок, красные оттопыренные уши и неохотно бурчит в лохматую спину:
— Зубы обломаешь… Там летчики!
— Что мне летчик, я сам молодчик! — бахвалится Ангел. — Дорогу знаешь?
— Туда машины шпарят… Дорога известная: фронт!
Не доходя до вокзала, они сворачивают в сторону и носом к носу сталкиваются с милиционером Егоровым.
— Давненько не виделись, приятель! — Егоров без улыбки смотрит на Юрку. — Опять взялся за старое? Шпанишь?
Ангел шныряет глазами, весь как-то съеживается.
— Воруешь?
Егоров подносит Юркину руку к носу, нюхает.
— А я уж было погрешил на тебя. — Глаза милиционера добреют. — Думал, ты чеснок у бабы стянул.
Юрка пожимает плечами: очень надо!
— А с аэродрома прогнали?
— Не-е, работаю.
— Вижу…
— Я сюда на один день. Меня отпустили.
Егоров о чем-то думает.
— А как же бабка?
— Никак.
— Вот тебе и раз! — удивился Егоров. — Кормила-поила, а он…
— Она меня ухватом огрела.
— «Ухва-а-том!» За твои проделки давно пора тебя за решетку засадить. Корыто у Ширихи украл? Забор на дрова спилил?
— Ее саму надо засадить! — оживился Юрка. — Спиртом торгует… Ходит по вокзалу и всем говорит: «Крепенького не желаете?»
Егоров поворачивается к Ангелу.
— А ты откуда залетел такой красивый? Тужурка-то чужая?
— Я к-к-контуженный, — заикаясь, лопочет Ангел. — Меня, дяденька милиционер, вз-з-зрывная волна головой об забор ж-жахнула…
— Документы?
— Откуда? Я же м-м-маленький… У меня тетка в деревне живет… К ней в гости п-п-приехал.
Егоров пристально смотрит Юрке в глаза.
— Не брешет?
Юрка вздыхает, отворачивается.
— Приехал, — выдавливает он. — В гости…
— Только что с поездом… — У Ангела вмиг перестает трястись голова. — Т-тетка у меня в д- деревне.
— Ну ладно. — Егоров, прихрамывая, идет дальше. Цепочка бьется о полу его черного полушубка.
— Отрываемся! — Ангел тянет Юрку за рукав. — По-быстрому…
Юрка отмахивается от него, догоняет милиционера и сует ему в руки полбуханки хлеба и два захватанных куска сахару.
— Во… бабке… Не украл! Заработал… Сам! — Слова с трудом лезут у Юрки из горла. И когда он, набычившись, возвращается к Ангелу, в глазах его появляется выражение тоски и злобы.
КРАЖА НА ДОРОГЕ
Высоко над елями и соснами, над узкой, позолоченной снизу грядой облаков кружатся «юнкерсы». Побросав ломы и лопаты, рабочие уходят с летного поля. Далеко идти не надо. Лес рядом. На опушке штабеля длинных узких ящиков, сквозь рейки которых выглядывают тупорылые бомбы. Юрка не смотрит на бомбы. Эти не страшные. Свои. Его глаза прикованы к «юнкерсам». Вот они, как бусы по нитке, скользят вверх. Там вдали будто кто-то простучал в тугой барабан. Над лесом заколыхалось черное облако с огненной каймой.
— Ишь, собака, гвоздит! — негромко говорит кто-то.
Катя в белом шерстяном платке стоит рядом. Ее тонкие пальцы теребят, дергают на Юркиной фуфайке металлическую пуговицу. Юрка оборачивается:
— Верти свою… — и умолкает. Что это с ней? Круглые щеки побелели, глаза — синий лед.
— Мы таскали кирпичи на руках… — слышит Юрка сдавленный голос. — Кирпичик к кирпичику клали… Это была лучшая школа в районе. А он бомбит и бомбит! Я учительница… Я ребят хочу учить… Таких, как ты, Ежик. А он бомбит и бомбит!
Бомбит, гад! И в бабку Василису может попасть, и в Стаську. Пусть лучше в Жорку…
Перестало в барабан стучать. Исчезли черные точки, растаяли в небе. Дымное облако расползлось, будто на него ногой наступили. Рабочие прямо по лужам молча пошли к недостроенным ангарам. Статная высокая Катя понурилась, платок сполз и вздулся на спине горбом. Юрка проводил ее взглядом и, пригнувшись, кромкой леса вышел на затопленную талой водой дорогу. За спиной заухали тяжелые ломы, долбя мерзлую землю. Заскрежетали по льду лопаты, взвизгнула пила, часто затюкали топоры.
«Не заметили!» — перевел Юрка дух. Он взобрался на скользкий бугор. И тут услышал Катин голос.
— Ежик, ты куда?
Юрка шлепнулся на лед да так и съехал на штанах вниз. Не затормози каблуком — прямо бы в лужу!
Юрка отпустил «тормоз» и, закусив губу, сполз в ледяную ванну. Вскочил, будто пришпоренный, взлетел на бугор и, задрав на спине фуфайку, заорал:
— Не видишь?
