— Из-за Евдокии небось? — ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.
— Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, — хихикнул Тимаш.
— Ты видел? — строго поглядел на него милиционер.
— Люди говорят, — уклончиво ответил дед.
— Мне такой факт неизвестен, — сказал Егор Евдокимович.
— Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? — спросил Тимаш.
— А если муж жене? — усмехнулся Комаринский.
— Мужика это не касаемо, — заметил Тимаш. — У мужчины другая конституция, он детей не рожает.
— Не знаю я такого закона, — подумав, сказал Прокофьев.
— Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.
— Уже вечер, а парит… — вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.
— Холодненького пивка бы, — вздохнул Комаринский.
— Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, — оживился дед Тимаш. — У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.
— Чай тоже хорошо, — нерешительно ввернул Прокофьев.
— Сравнил! — возразил Тимаш. — Чай или холодное пиво? После бани-то?
— Оно, конечно, пива холодненького бы неплохо… — сдался Прокофьев.
— А на поминках Веревкина я еще погуляю, — болтал Тимаш, поспешая за ними. — Кто два раза в петлю совался, тот уже не жилец на белом свете. Попомните мое слово, не в этом, так в будущем году отдаст он богу душу. Только не через веревку. Тута ему путь на тот свет заказан.
— Должен знать, дед, бог душу самоубийц в райские кущи не принимает, — сказал Комаринский. — И хоронят их, как известно, за оградой кладбища.
— Говоришь, ящики с пивом он льдом обкладывает? — спросил Прокофьев. Ему про убийц и самоубийц было совсем неинтересно разговаривать.
— Я сам ему на лошади лед по весне с Лысухи возил, — сказал Тимаш.
— А у меня и порошок для Супроновича есть от печени. — Фельдшер достал из кармана белый конвертик и, приблизив к близоруким глазам — очков он не носил, — прочитал: «Пирамидон».
— Это же от головной боли, — заметил Тимаш.
— Хорошее лекарство от всех болезней помогает, — весомо ответил Комаринский и бережно положил конвертик в карман.
3
Бор был разреженный, солнечные лучи били из гущи ветвей в глаза, желтые полосы ложились под ноги, заставляя мох изумрудно сиять, а прошлогодние листья золотисто вспыхивать. Над вершинами сосен плыли не загораживающие солнце легкие облака, серебристо поблескивали на нижних ветвях тонкие колеблющиеся паутинки. Разомлевшие от зноя птицы примолкли.
— Два! — весело выкрикивал Павел, то и дело нагибаясь за грибами. — Один! Ой, сразу четыре!
Дмитрий Андреевич невольно изменял маршрут, чтобы быть ближе к сыну.
На дне корзинки перекатывалось с десяток белых грибов.
— Ты что, их сквозь землю видишь? — с ноткой зависти сказал он, поравнявшись с сыном и заглядывая в корзинку. — Ишь сколько наковырял!
— На гриб наступишь! — предупредил Павел и, нагнувшись, ловко срезал перочинным ножом крепенький боровичок. Стрельнул серыми глазами туда-сюда и срезал еще два крошечных гриба под ногами отца.
— Когда-то я больше всех в Андреевке приносил грибов, — вздохнул Дмитрий Андреевич.
— У нас тут Вадька в чемпионах ходит, — сказал Павел. — Он по сто шестьдесят приносил.
— Только подумать, сколько нынче грибов высыпало! — подивился Дмитрий Андреевич.
— Бабушка Ефимья говорит — к войне, — заметил Павел. — И Шмелев говорит, что скоро быть войне с немцами.
— Разве ты его не отцом называешь?
— Какой он мне отец? — помолчав, уронил Павел.
— Вадик называет ведь Федора Казакова отцом.
— Ты — мой батька… — Павел ковырнул ногой шапку мха и срезал чуть тронутый коричневый гриб. — Хватит с меня одного отца.
— Может, со мной в Тулу поедешь? — предложил Дмитрий Андреевич. — У тебя там две сестренки.
— Мамку жалко, — подумав, сказал Павел. — А правда, что в Туле делают самовары?
— Там не только самовары делают… А понравились тебе тульские пряники?
— Сладкие.
— Я рад, что ты наш дом не забываешь.
— Я бабушку Ефимью люблю, — серьезно сказал Павел. — Она про все на свете знает. На небе солнце, не видно ни облачка, а она скажет: к вечеру будет дождь, и точно — гроза и дождь!
— Как мать-то?
— А чего ей? Все по хозяйству. Вторую корову хочет завести и борова.
— А со Шмелевым-то ладишь?
— Мамка в доме хозяйка, Шмелев ей ни в чем не перечит… Меня не обижает.
— Абросимовы себя никому в обиду не давали, — с достоинством заметил отец.
— А ты сильный? — с любопытством посмотрел на него Павел.
— Еще какой сильный! — рассмеялся Дмитрий Андреевич. — Триста орлов у меня в школе… — Он сжал большую ладонь в кулак. — И я всех их вот так держу.
— Шмелев тоже сильный, — помолчав, сказал Павел. — Мамку на покосе взял на руки и на стог закинул.
Дмитрий Андреевич облюбовал поросший седым мхом холмик между двух сосен и с удовольствием опустился на него. Корзинку поставил у ног, снял шляпу, отер ладонью вспотевший лоб.
Странно, у него давно другая семья, дочери растут, а сказал Павел, что Шмелев Сашу на стог закинул, и неприятно стало. В этот приезд они с Александрой и десятком слов не перекинулись. Дмитрий редко к ним заходит, а Саша — ни ногой к Абросимовым.
Отец и сын разве что невозмутимостью и некоторой медлительностью сходны. Внешне Павел больше походил на мать: крупный в кости, светлорусый, губастый. Абросимовскую породу выдавали в нем спокойные серые глаза. И пожалуй, скрытая сила. Когда он задумывался, то сдвигал вместе густые брови и на лбу обозначалась тоненькая морщинка. В отличие от смешливого, живого Вадима Павел улыбался редко, и рассмешить его было не так-то просто. Задиристым он не был, но за себя мог постоять, наверное, потому и не задевали его сверстники в поселке.
На лицо мальчика легла тень, глаза потемнели, когда он задал отцу вопрос:
— Батя, а чего ты от нас ушел?
Дмитрий Андреевич провел ладонью по тронутым сединой волосам, невидяще уставился на синицу, прыгавшую по ветке. Как объяснить мальчишке, что произошло? Порой самому себе объяснить это трудно… Жалеет ли он, что ушел от Александры? Счастлив ли с Раей?.. Когда человек уже не может ничего изменить, он цепляется за самое удобное объяснение. Да, Александру он не любил, встретил в Ленинграде в университетских коридорах Раю и полюбил — так ему тогда казалось… У него теперь новая семья, а вот любовь опять куда-то исчезла. Существует ли она вообще? У него две дочери от второй жены, а отношения с Раей год от году все хуже и хуже. Дети не связывают, если нет понимания… Куда же оно подевалось, это
