услышать свой голос?
– Эй, – сказала Иванна туману. – Рассказывай, что это за место?
И тогда услышала смех.
Витка не могла больше работать категорически. Не видела в том никакого смысла. Конечно, понимала, что когда-нибудь костлявая рука голода возьмет за горло ее и всю ее небольшую семью, вот тогда она и устроится в клининговую компанию и будет выезжать на уборку офисов и квартир – только идея из грязного делать чистое виделась ей хоть сколько-то стоящей. Заниматься же интеллектуальным трудом, образованием, преподаванием, лингвистическими исследованиями отказывалась категорически. Так Милошу и сказала: она не будет участвовать в преступном заговоре против человечества. Нет, и все тут. Все, что мы ни сделаем при участии головы и прямом попустительстве совести, заявила ему, будет использовано против нас.
Высокое искусство убивать время было ею с Милошем доведено до отточенного совершенства. И как раз именно в процессе ловли на удочку пластмассовых рыбок с магнитными носиками (дело было конечно же в ванной комнате, там же присутствовала табуретка с пивом и соленые крекеры) Витка сформулировала наконец то, что до сих пор ворочалось у нее в горле и никак не оформлялось в слова.
– Вообще-то я ей должна, – сказала она, безуспешно пытаясь подловить магнитный носик.
– Кому? – рассеянно спросил Милош. – Тихо, Витта, ко мне рыбочка плывет! Иди сюда, рыбочка… Оп-па! Кому должна?
– Я Иванне должна. – Витта бросила удочку в ванну и взяла банку пива. – За то, что могу каждый вечер целовать Даника перед сном.
– В другой раз я бы беспощадно обстебал тебя за избыточный пафос, но сейчас не буду.
Витка посмотрела на него равнодушно, как будто Милош не был ей верным другом и партнером по рыбной ловле. Как на какого-нибудь распространителя рекламных листовок возле метро посмотрела.
– Не дай бог тебе почувствовать, каково это – когда хочется вернуть долг, а некому.
– У тебя нет таких денег.
– Может быть, я не о деньгах.
– Ну да, ну да… – Милош покивал буйной головушкой. – Как христианка ты можешь вернуть долг опосредованно. Сделать доброе дело. Вынести бабушку из горящего дома. К примеру, как вариант. Как тебе?
– Циничный ты человек, бейби. Но твой цинизм я тебе прощаю. Наверное, он у тебя обострился из-за Бранки. Я так думаю.
Милош зачерпнул воды из ванны и умылся.
– Бранка… – произнес он неопределенно. – Она мне приснилась сегодня и сказала, что у нее все хорошо. Но что она не может позвонить маме и должен позвонить я. Нормально, да? И тогда я спросил ее, где ее драгоценный Тодорович. А она сказала, что этого никто не знает. Я никогда не придавал значения снам, но… Как ты думаешь, может быть, у нее и вправду все хорошо?
Витта сидела на краю ванны и в задумчивости жевала крекер.
– Смотри, Милош, вот что я понимаю своим крестьянским умом… Я не физик, с одной стороны, не теолог, с другой стороны, и не совсем сумасшедшая, с третьей. Я не верю в чудеса, но однако же Иванна спасла меня. Оказалась в нужное время в нужном месте. Может быть, это и не чудо, но что-то необъяснимое в моем спасении все же есть…
– Я тоже там был, между прочим, – обиженно напомнил Милош, – не надо принижать мою роль. Именно я прочел твой гениальный месидж о Ростове Великом. Я, конечно, ни на что не рассчитываю, но…
– Дурачина ты, – засмеялась Витка. – Простофиля. Я тебя ужасно люблю и ни в коем случае не принижаю. Ладно, я, собственно, хотела сказать вот что. У меня было какое-то предчувствие, и я нашла Виктора – через Лилю Лихтциндер, ну, ты помнишь ее… И вот он мне сказал, что Иванна… что она там, вместе с Бранкой твоей и с Давором, которого ты, как я понимаю, терпеть не можешь. Кстати, я всегда считала, что за его музыку можно отдать все золото мира. Просто взять и положить к его ногам. Я как лингвист понимаю, что он создал метаязык, с помощью которого можно разговаривать и с пространством, и с подпространством, и со временем, и со всеми идеальными сущностями платоновскими, сколько бы их ни существовало. И с математической точкой, и с идеальным маятником… Да. А я много думала об Иванне. И о том, что даже ее не поблагодарила – в таком была состоянии невменяемом. И вот Виктор мне говорит…
– Ты, в конечном итоге, что все-таки хочешь мне сказать?
– События сами по себе нейтральны. Они не хорошие и не плохие, все зависит от той оценки, которую мы им даем. От той окраски, которой мы их наделяем. Если Бранка сказала тебе, что у нее все нормально, если Иванна с Давором там, в Чернигове, нашли общий язык и были, возможно, счастливы, если им удалось вытащить город… А они вытащили город, Милош, медицинский факт. Собой. Я так это понимаю.
– Теперь их канонизируют, – мрачно заметил Милош.
– Э, нет, – вдруг засмеялась Витка. – Плохо ты знаешь церковное начальство, о какой бы конфессии ни шла речь. Их, скорее, анафеме предадут. Ну, или просто сделают вид, что их не было никогда. Церкви они неудобны, мягко говоря. Католичка Иванна, баронесса Эккерт, она же философ и солдат МЧС, и композитор из маленькой балканской страны, православный человек Давор Тодорович организовали современному христианству непрерывную головную боль. Сами того не желая.
И тогда Иванна услышала смех.
Она медленно, с неожиданным страхом, обернулась и увидела двух девочек – маленьких, полуголых, в каком-то линялом тряпье на худеньких коричневых бедрах. У них были немного плоские лица, но не монголоидные – эта была какая-то незнакомая ей, но, впрочем, вполне человеческая антропология. Девочки смеялись, толкались, что-то кричали друг другу и строили рожицы. Дети как дети. Иванна сделала к ним несколько шагов, и они отбежали на безопасное расстояние. Иванна присела на корточки.
– Не бойтесь, – сказала она. – Идите сюда.
Из тумана вышел и встал за девочками высокий человек в чем-то темном, длинном, одновременно похожем на тунику, бурнус и японскую юкату. Одежда болталась на его худом теле, как на вешалке, и что-то не то у него было с лицом. Что-то очень странное.
Человек отодвинул детей, жестом велел оставаться им на месте и пошел навстречу Иванне. И когда он приблизился, она замерла, почувствовав себя, как во сне, когда надо бежать изо всех сил, но не слушаются ноги. Нижней половины лица у него не было – вообще.
– Соль-вода, – неожиданно для себя прошептала Иванна и провела рукой перед собой.
Так они с Петькой в детстве отгоняли ос. Надо было много раз подряд повторять быстро «соль-вода- соль-вода-соль-вода» – и оса улетала.
– Соль-вода, соль-вода, – повторяла она, а человек приближался.
Иванна увидела серо-розовую шевелящуюся гортань, услышала сухой булькающий звук (с таким звуком остатки воды из раковины стекают в трубу) и потеряла сознание.
Горький вкус… Она понимает, что ей в рот вливают какую-то горькую жидкость. Жидкость течет по щекам, стекает на шею. Кто-то берет ее подбородок сухой шершавой рукой и придерживает его – наверное, чтобы жидкость не проливалась. Иванна делает глоток, и в груди разливается горячее озеро – как будто она только что сделала глоток водки. Она слышит булькающий звук, открывает глаза и видит человека, нижняя часть лица которого завязана бурым платком. По этому звуку и по странным желтым глазам понимает, что это тот самый человек, человек-без-лица. Человек вдруг гладит и похлопывает ее по руке, как бы пытаясь обратить на себя ее внимание, а потом резким движением поднимает вверх свою хламидку. И Иванна видит, что это женщина. Тело у нее худое, грудь плоская и высохшая, на теле кое-где пятна – то ли следы от ожогов, то ли старая экзема. Иванна думает, что ее лицо такое от какой-то болезни типа лепры, проказы. Или, может быть, какой-то зверь напал на нее. И еще думает, что женщина, наверное, мама девочек.
Иванна показывает на свое лицо, затем – на ее лицо. Женщина кивает и вытягивает длинную коричневую руку куда-то в сторону. Иванна следит за ее рукой и видит, что там, куда она показывает, на круглой железной пластине горит небольшой костер, и девочки сидят рядом с ним, прижавшись друг к другу, как два худеньких зимних воробья. Огонь, понимает Иванна. Женщина, держа руку по направлению к костру, вдруг резко поднимает ее кверху.
Большой огонь.
