Я увидел, как она шла через заснеженный школьный двор – в зеленой куртке с желтым шарфом, с большой рыжей кожаной сумкой на плече. Затем остановилась, натянула перчатки, обернулась и помахала рукой.
– Что, Саня, хреново? – спросил подошедший сзади Димка Костин.
Я внимательно посмотрел на него – в его глазах не было и тени иронии. И кивнул:
– Хреновей не бывает.
– Спорное утверждение, – задумчиво произнес Костин. – Где предел хреновости, не знает никто. И ты, Владимиров, тоже не знаешь…
Она пришла ко мне в три часа дня на следующий день. Вошла в прихожую, мягко отодвинула ногой нашу приставучую кошку Дашку и холодными сильными пальцами сжала мои запястья.
– Ну уж нет, – сказала она. – Ты – мой мальчик. Мой любимый мальчик. Умный и красивый. И лучше тебя нет на целом свете. На каком, спрашивается, основании я должна об этом забыть?
– Ни на каком, – согласился я, проваливаясь куда-то в пространство солнечного зеленого луга с капустницами и пастушьей сумкой, одновременно думая о том, что на плите стоит недожаренная яичница, что родители придут только к семи и что Дашку надо бы запереть в ванной.
Галя была решительной девушкой, маленьким монголо-татарским нашествием, которое не останавливается ни перед чем. Она сняла половину дома в частном секторе, встречала меня из школы и кормила какой-то невероятно вкусной едой, весенними вечерами мы жгли костер во дворе, заросшем смородиновыми кустами, и жарили сардельки на шампурах.
Однажды Галя лежала на лавочке, глядя в небо, и, раскачивая джинсовой ногой, рассказывала мне, почему Декарт поссорился с Ньютоном, а Ньютон, в свою очередь, поссорился с Лондонским Королевским обществом, а я чувствовал, что в моей жизни запоздало наступило странное, но, безусловно, счастливое детство.
– Я скоро уеду, – сказала она вдруг, прервав лекцию об истории формирования естественных наук.
– Не скоро, – беспомощно возразил я, – в декабре только!
Она промолчала.
Нам не хватало дня, а вечером мне нужно было возвращаться домой. Я раздваивался. Одна моя часть, как казалось мне, все равно оставалась в доме со старым комодом, жестким диваном и хозяйскими подшивками журнала «Огонек» за последние десять лет. В конце концов я позвонил домой и соврал Лилии Ивановне, что переночую у одноклассника.
– Ну, смотри… – неопределенно, но совершенно миролюбиво ответила моя мачеха.
Стоя перед распахнутым в апрельскую ночь окном, Галя варила глинтвейн на маленькой электрической плитке, а я не хотел глинтвейна. Хотел только, чтобы она вернулась ко мне на диван. Галя возвращалась ко мне с двумя кружками глинтвейна, в комнате плавали запахи корицы и гвоздики. Она целовала меня в нос, глинтвейн проливался на постель…»
Иванна
В десять утра она уже была в самолете.
Три часа назад ее разбудил звонок. Иванна схватила трубку, но спросонья нажала на «отбой». Она встала, подошла к зеркалу. Не только глаза, все лицо отекло – из-за вчерашнего пива. Нет, нельзя ей пива, от любого его количества к утру она превращается в больную лягушку.
Позвонили еще раз. Какой-то незнакомый человек, отдаленно русскоязычный, сообщил ей, что барон Эккерт умер.
Дедушка Эккерт умер, а она в это время спала и видела во сне беспризорных детей – много, целую толпу. Ребята долго передавали из рук в руки комок горящей бумаги – и не боялись огня.
Иванна так плакала, что не смогла объяснить Виктору Александровичу по телефону, что же, собственно, случилось. Он приехал, понял все, собрал ее и отвез в аэропорт.
И вот теперь «Боинг» «Люфтганзы» выруливал на взлетную полосу, а Виктор стоял за унылой шершавой рабицей с баночкой пива в левой руке и с тлеющей сигаретой в правой. «Совсем осиротела, – думал он. – В три года – родители, в пятнадцать – бабушка, потом – этот ее Петька, а теперь – названый дед, который, основав Школу в Белой Пристани, настолько предопределил ее жизнь, что она теперь не может не осознать, кого же на самом деле сейчас потеряла».
Если бы время можно было свернуть как пространство… Хотя пространство сворачивается тоже чисто теоретически – его можно свернуть в рулончик, а потом проколоть булавкой. Но для времени нужен иной принцип. Для того чтобы попасть туда, куда ты хочешь, нужно сжаться в комок в самолетном кресле, крепко прижав к коленям опухшее, горячее, мокрое от слез лицо – так, как будто вы уже падаете, – и самолет, влажно оплавляясь по мере проникновения в горячий августовский полдень, влетает в пространство и время вечного берега…
Они на берегу вчетвером – Петька, Иванна и Хесле с Павликом. Полдень. Везде стоит вечнозеленая тишина, берег качается на волнах, и Иванна медленно засыпает, положив голову на сгиб локтя и вдыхая запах теплой гальки – галька пахнет кипарисовой смолой, солью и водорослями. Петька сидит в мокрых плавках, скрестив худые загорелые ноги, и поедает недозрелую алычу. У Иванны солнце везде – под кожей, в груди, в животе, в коленных чашечках. Она чувствует в полусне, что ничего не весит и состоит из миллионов атомов морского воздуха.
– Смотри, какое небо, – вдруг говорит Петька и показывает куда-то вверх, на седловину яйлы. Оттуда стремительно вылетают рваные серые клочки, будто там работает невидимая катапульта. – Вероятно, будет буря, – серьезно говорит он.
– Необязательно, потому что… потому что… – просыпается Иванна, смотрит на Хесле и Павлика в поисках поддержки.
Маленькая, похожая на цыганку Хесле, эстонка с острова Сааремаа, и толстый рыжий москвич Павлик сидят рядышком с ногами на большом красном полотенце и согласно кивают: конечно, какая буря, когда такая жара?
– И поэтому вечером надо идти воровать розы, – неожиданно заканчивает мысль Петька и пристально смотрит на Иванну. Она уже дважды струсила, и поход за розами в престижный кабминовский санаторий уже дважды сорвался по ее вине.
– Точно! – соглашаются Хесле с Павликом.
Но Петька смотрит на них с сомнением и заявляет:
– Нет, вас не возьму. Вы шумные.
– Мы будем тихие-тихие… – шепотом говорит Хесле. Но Петька повторяет:
– Нет. Сидите, ждите. Если нас не словит охрана, мы принесем розы и вам. – И добавляет без смены интонации: – А если кому-то скажете – убью.
Иванна молчит – Петька морально сильнее ее и в данном вопросе в любом случае ее сломает. Ему принципиально важно в конце концов ободрать эти розы. Причем и идти за ними в бурю, конечно, логично. Иванне просто нечего сказать против. Она садится, подтягивает колени к подбородку и смотрит на серую морщинистую скалу, прохладную даже на вид. Из ее расщелин торчат стебли больших бордовых львиных зевов. Дались ему те розы… Полдень сразу утрачивает свою невесомость, и наваливается нехорошее ожидание вечера. Остается надеяться, что Петька ничего не понимает в погоде и никакой бури не будет.
И был вечер, и буря была. И было утро после бури, когда Иванна проснулась среди мокрых роз на просторном балконе, наглухо затянутом полосатым тентом, – сквозь дырочки в ткани тянулись нити света. Она лежала на желтом матрасе под салатовым пледом, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, под таким же пледом спал Петька. Весь пол балкона был завален розами. Она лежала и смотрела на розы, которые были на уровне ее глаз – крепкие, кофейные, алые и белые, мокрые и очень красивые.
– Алё… – произнес вдруг тихо кто-то взрослый.
Иванна повернула голову к балконному проему, где стоял ухмыляющийся лысый дядька в джинсовых шортах и с махровым полотенцем на плече, и сразу все вспомнила.
Они с Петькой подготовились хорошо – взяли ножницы и большие пакеты, чтобы засовывать в них срезанные розы цветками вниз. Петька еще взял термос с чаем. В-общем, это была военная операция. Но что-то они не учли. Возможно, то, что охрана работает и в дождь, а собакам никакая буря нюх не
