Бедный маленький мир

ли ты такую смешную мысль, что у тех, кто убил его, может быть совершенно другое мнение? Удивительно, что они и тебя сразу не замочили. Правда странно. Наверное, сначала решили понять, что именно ты знаешь и с кем своим знанием делишься. А ты взял и исчез самым наглым образом! К твоему диагнозу о моей цветущей паранойе можешь добавить еще вот что. Случаи с Булатовой и Сашей теперь связаны не только двумя словами, произнесенными ими перед смертью. Возможно, они связаны, прямо или косвенно, с одним и тем же человеком. Или с его кругом. Или с результатами его деятельности. И это так невероятно, что я схожу с ума. Если Владимиров был знаком с Дедом… Булатова-то – конечно, была знакома с Дедом, причем находилась прямо внутри, так сказать, его проекта и замысла… Я не очень сентиментальный человек, но я выросла в мире, который создал Дед. И его наследство, гигантское по совокупной стоимости, не сравнимо с тем, что он для меня создал целый мир. Ну, не только для меня, конечно… И никого я не любила больше, чем его. Я же росла без родителей, знаешь… Извини.

Она ушла в «свою» комнату, легла на кровать, лежала на спине и смотрела в потолок мокрыми глазами. Слезы скапливались в уголках глаз и стекали по вискам, оставляя горячий след. Но ведь ничего же пока не произошло, ни о чем определенном не говорит текст, обнаруженный в ноутбуке, – коль скоро он уже существует в электронном виде, то теоретически мог бы прийти откуда угодно. Ни о чем не говорит вопрос Лешки о «фигне». Почему же так хреново вдруг стало?

Потому, что кончается на «у». Ничему нельзя придавать значение сверхценности – первое правило выживания слабого и зашуганного биоида в условиях полной неопределенности. Как только себе это позволил, где-то глубоко внутри поселяется страх потери. Страх страха. И другие его разновидности. А она сначала придала значение сверхценности Деду, а потом памяти о нем. Ну ладно, это объяснимо, на том бы и остановиться. Но тут появляется Леша, и она начинает придавать значение сверхценности ему и их отношениям. И снова попадается, увязает и очень плохо соображает.

Пришел Лешка, сел рядом. Задумчиво спросил:

– Ну, что мне с тобой делать? Побить, что ли?

– За что?

– Потому что на конкурсе дур ты бы заняла второе место.

– Я знаю эту шутку, – сказала Иванна. – Не смешно.

Деда она помнила кожей и обонянием, как помнят родного человека. Его руки пахли простым земляничным мылом. Всегда один и тот же слабый запах земляники. Лен его рубашки был мягким и теплым, подбородок – колючим. Дед не любил бритву, брился через два дня на третий, и чаще всего его худое лицо являло легкую небритость и сосредоточенность. Некоторым он казался желчным. Другие считали его непонятным и заумным. Были такие, которых раздражало, что Дед предельно серьезно относился к любому высказыванию любого человека – выслушивал, думал, отвечал, как будто человек не имел права нести чушь, не придавая значения и веса собственным словам. «Как это – сказал, чтобы что-нибудь сказать? – изумлялся Дед. – Так не бывает». Странный, замороченный, экстравагантный аристократ, который мог себе позволить жить в специфической реальности, где все было осмысленно и рационально, а если и иррационально – то хотя бы красиво или по-настоящему смешно.

Уходя, он, вероятно, был рад тому, что сумел обеспечить приемной внучке комфортную и абсолютно безбедную жизнь. Но, надо думать, не представлял себе, что с его уходом сама мысль о смерти перестала казаться Иванне непереносимой – вероятность того, что души все же встречаются на небесах, утешала ее и во всех ее депрессиях была последним аргументом.

И тут появился Лешка. Взял и заполнил собой пространство. Заставил ее просыпаться с улыбкой. Благодаря ему она стала всерьез подозревать, что жизнь здесь и теперь обладает плотным внутренним смыслом, тогда как будущее – предельная и абсолютно недостижимая абстракция. Произошедший сдвиг акцента радовал ее несказанно, хотя она, конечно, понимала, что это неправильно, как неправильна любая крайность. Вот если бы у нее были дети… Тогда, наверное, она снова стала бы внимательно относиться к вопросу о том, что будет через десять лет и через двадцать, и как они – дети – будут жить, когда ее не станет, и что же, в конце концов, станет с этим долбаным образованием… Дети, да.

Она осторожно посмотрела на Лешу, пристроившего голову на край кровати.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал тот.

– Неужели?

– Не сомневайся.

Он приподнял голову и посмотрел на нее в упор своими карими глазами. Ей немедленно захотелось его поцеловать.

– Великая тайна сия, – сказал Лешка. – Ты не поверишь, но можно поспорить. На сто долларов.

– Поспорить на что?

– Что ты беременная.

Почему-то она сразу поверила. И пока он целовал ее в живот, постепенно передвигаясь в сопредельные зоны, вдруг ощутила, как у нее внутри один за другим стали включаться какие-то новые источники тепла и света.

«Только бы мне не проговориться, что я люблю его, – подумала Иванна, сжав в кулак край льняной простыни. – Только бы не сказать, не сдаться, не сделать самую большую в жизни глупость. Помни, что ты должна сказать „нет“…»

* * *

Витка смотрела на Ираклия и думала: какое у него приятное, располагающее, интеллигентное лицо. С таким лицом надо преподавать детям русскую литературу. Правда, в образ не вполне вписывались снобистские очки в тонкой оправе из белого золота – они как-то нарушали общее впечатление. Но ведь очки можно и сменить. Мэри жива, сказал Ираклий. Успокойся, сказал он ей, не кричи, жива твоя Мэри. Это главное, что она поняла. И единственное. Всего остального она пока не понимает.

Внутри нее что-то мелко дрожало, и было такое чувство, что это «что-то» вот-вот порвется.

– Ситуация дикая, – заговорил Ираклий. – Для тебя. Будет очень хорошо, если ты ее осознаешь. Хотя, конечно, неинтеллигибельная ситуация.

– Какая? – переспросила она.

– Умонепостигаемая. И другой не будет.

– Ты не отпустишь меня? – снова спросила непонятливая Витка.

– О господи… – Он снял очки и потер глаза.

Витка пожалела, что пустую стеклянную бутылку из-под «Перье» уже кто-то унес, пока она спала, а принес несколько маленьких пластиковых. А то бы обязательно запустила бутылкой в его голову. С наслаждением.

…Он не отпустит ее. И уже час пытается донести эту мысль до ее сознания. Он убил бы ее сразу, но она ему нужна. Не работают без нее эти хреновы лингвокомплексы. Точнее, работают, но плохо. Точнее, не сами они работают плохо, а мальчики не тянут, не чувствуют, потому что нет у них, Витта, твоего филологического интеллекта. Вот что-то в таком роде. Да, он, старый дурак, ошибся, понадеялся. И Федина смерть была напрасной. И ты, Витта, напрасно пряталась. Как-то глупо все получилось. Но хорошо, что ты жива. Это просто подарок. Извини, Витта…

Витка смотрела на него, такого симпатичного, располагающего, с умными и внимательными глазами, и думала, что, наверное, она все-таки умерла, потому что в жизни так не бывает. В жизни бывают записи в Данькином дневнике: «Вертится на уроке английского!» и «Сдать деньги на обеды». В жизни бывает веселый Милош с бутылкой текилы в честь бессмертного праздника Восьмое марта, случается премьера очередного эпизода «Звездных войн», ее студенты и мама, которой она обещала купить электронный тонометр, да все как-то руки не доходили.

Они будут продолжать перечислять деньги на ее банковский счет – для мамы и Даника. Вот сегодня туда ушла очередная фиксированная сумма. Потому что они нормальные люди и считают, что высококвалифицированный труд должен хорошо оплачиваться. И потому что для нее это должно быть серьезным мотивом. А если деньги ее не интересуют и она начнет саботировать работу (ну, например, будет лежать и смотреть в потолок или повесится в ванной), они убьют маму и Даника. Просто однажды утром мама и Даник не проснутся (произойдет, скажем, утечка газа). Она может даже не сомневаться. И ситуация неинтеллегибельная, потому что совершенно патовая.

– А если я сойду с ума? – спросила Витка. – Если из-за того, что я не могу быть рядом с мамой и сыном, у