– Какой вы оптимист… – позавидовал Генрик.
– Иностранец? – с подозрением посмотрел на него доктор. – Сразу видно. Объясняю. Врач должен быть оптимистом. Категорически. Если я буду пессимистом, все повесятся. И дома, и на работе. И пациентки. Понятно?
– Понятно, – кивнул Виктор. – Спасибо, доктор. Мы ее вечером заберем.
– Ну и ладушки, – был ему добродушный ответ.
Доктор толстым коротким пальцем поправил дужку очков и пошел по больничному коридору, чуть-чуть подпрыгивая и размахивая руками в такт шагов.
– А как она? – вдогонку спросил Леша.
– Нормально, – сказал доктор, не оборачиваясь. – Немного бледненькая. Да вы зайдите, можно.
Иванна уже не спала. Она лежала на спине, смотрела в потолок и вяло постукивала пальцами правой руки по пузырю со льдом, который как-то криво громоздился у нее на животе поверх простыни.
– Знаете что? – заговорила она, не повернув головы. – Если бы у меня был другой темперамент, я бы сейчас смеялась. Умирала бы просто со смеху.
– Давай я тебя укрою одеялом, – предложил Виктор и, не дожидаясь разрешения, натянул на нее чахлый больничный пледик.
– А почему? – спросил Генрик.
– Потому что от пузыря со льдом можно сильно замерзнуть, – объяснил Виктор. – И простудиться.
– Нет, почему смеялась бы?
– Почему смеялась бы? – повторила Иванна. – Нипочему. Просто так. Но гомерически. Удивительно, что вам не смешно.
– Да нет, – вздохнул Генрик, – вообще-то довольно смешно. В каком-то смысле. Двадцать миллионов… Мы банкроты почти. Готов разделить ваше веселье, фройляйн. Шампанского вот нам не хватает. Только я- то вас чем отблагодарю?
– Молитесь, – сказала Иванна. – И я буду. Чтобы они потратили эти деньги на яхты и девочек. Но если хотите знать мое мнение, яхты и девочки их не интересуют. Они очень, очень много работают…
Виктор погладил ее по щеке:
– Мы тебя вечером заберем. И уедем.
– Да все равно. – Иванна закрыла глаза. – Мне все равно. Уж если я не могу смеяться, то буду спать пока. А где Лешка? Чего он не пришел припасть к изголовью?
– Ну, он там… – неопределенно проговорил Виктор. – Курит, в общем.
Давор пристально смотрел в залитое водой лобовое стекло – «дворники» с таким ливнем справлялись плохо.
– Не гони так. – Он умоляюще глянул на Санду.
– Кто бы говорил! – засмеялась та. – Я тебя не узнаю, папа.
Она морщила нос и поверх темных очков смотрела на дорогу. И еще она ела хрустящее зеленое яблоко, и кислый яблочный запах сводил ему скулы. Давор вздохнул.
– Может быть, я подсознательно хочу, чтобы ты скорее улетел.
– Может, я еще и не улечу никуда – видишь, какая погода. Может, я подсознательно хочу остаться.
– Лети уж, – сказала Санда. – К чертовой бабушке. Чтобы я тебя не видела.
Она резко затормозила, свернула на обочину и заглушила мотор.
– Ну-ну, – сказал Давор. – Не нравится мне это, девочка. Нет, не нравится. Покажи мне свои глазки.
Санда в упор посмотрела на него – поверх очков.
Он протянул руку и убрал с ее лица легкую светлую прядь волос, которая выбилась из-под синего шелкового платка.
– Мне показалось, что ты плачешь, – сказал он. – Но нет, ничего подобного.
Санда промолчала. Она уже плакала. Ночью. Хватит.
Давор смотрел на нее, склонив голову к плечу, знакомо закусив нижнюю губу, и она отвела взгляд. Чем меньше смотришь на него, тем лучше. И на душе спокойнее. Это она давно поняла.
– Ладно, – сказала Санда. – Поехали.
Она так любила его, что не могла найти в себе силы сообщить ему о своем чувстве. Ее не устраивали слова. Кроме того, она не видела в этом никакого смысла.
Вспомнились вдруг глаза людей на его концертах. О-о… Что она могла добавить, если одним движением руки, невесомой рассеянной улыбкой и своей сумасшедшей музыкой ее муж способен спровоцировать массовый оргазм? Множественный причем. А тут еще она. Нет уж.
Ей хватает его с избытком, если уж совсем серьезно отнестись к этому вопросу. Концентрация Давора в пространстве становится предельно допустимой, когда она рано утром неожиданно просыпается первой, видит его щиколотку, где совсем недавно по внутренней стороне, ближе к изгибу стопы, расползлась тонкая сиреневая сеточка капилляров. Санда ни с того ни с сего плачет, и слезы падают ей на колени.
На залитой дождем площади перед аэропортом не было ни одной живой души. Потому что все сидят внутри, в кафешках, возле барных стоек, ведь повод пить коньяк, чай с ромом, в крайнем случае – горячее молоко. Там уже Милан, Мирко, Бранка и Горан (они уже звонили и кричали в трубку: «Ты где? Что тебе заказать?»). Причем молоко, очевидно, пьет только Бранка, а остальные не откажут себе в ста пятидесяти граммах виски, мотивируя это боязнью полетов, которая от года к году, конечно, прогрессирует. А значит, пропорционально растет и доза виски перед полетом – ни пятьдесят, ни сто граммов уже не помогают, видит бог, только сто пятьдесят до и двести после. Они прощают друг другу. Они простят ему, даже если он просто выпьет большую чашку кофе, потому что не боится летать. Они уверены, что он вообще ничего не боится…
– Ну, иди, – сказала Санда, высвобождаясь из его объятий.
И Давор пошел к входу в здание не оглядываясь. Она смотрела ему в спину и думала, что сейчас вернется домой, отключит телефон, телевизор и дверной звонок, залезет под одеяло с головой и будет спать целую неделю.
– А если отменят вылет? – крикнул он, остановившись. – Перенесут на завтра?
– То что? – крикнула в ответ Санда, отодвигая ладонью со лба мокрые волосы.
– Пойдем в ресторан! Ладно? Не выключай телефон!
Хорошо, она приедет домой, ляжет спать, но не будет выключать телефон. Вдруг и правда отменят рейс. Отменят тур, отменят тот безусловный факт, что ее муж Давор Тодорович – великий, ужасный, невозможный и гениальный, и в каждом городе мира ему есть с кем пойти в ресторан…
Дома, с кусочком сыра в левой руке и с унылой веточкой базилика в правой Санда немного побродила по кухне, поздравила себя с тем, что отправила девчонок к сестре на Французскую Ривьеру, и некоторое время наблюдала, как полуденное июньское солнце разгоняет тучи. Потом она выключила телефон и, забравшись под одеяло, тут же уснула.
Милан, Мирко и Горан пили виски, а Бранка чай с молоком – все примерно так, как он себе и представлял. Бранка неловко держала чашку левой рукой, а правую зачем-то прижимала к груди. Они еще не заметили его, а Давор уже испугался: что у нее с рукой? У его скрипачки накануне мирового турне не должно быть проблем с руками! Безобразие!
– Давор, – заорали они, – ну где тебя носит?
Бранка сияла, как рассветное солнышко. Собственно, как всегда, когда видела его.
– Что с рукой? – строго спросил он.
– А мы тебе виски заказали, – сообщила, сияя, Бранка. – Безо льда. Правильно?
– Что с рукой, я тебя спрашиваю? Покажи руку.
– Что? С какой рукой? Да не орите вы, ребята…
Милан, Мирко и Горан умирали от смеха над какой-то газетой.
Бранка оттянула ворот джинсовой куртки и дунула туда. Потом расстегнула пуговицы, и из-за пазухи появилась перепуганная серая мордочка. Вот кого она придерживала локтем.
– Это кролик. Хочешь погладить?
– Кролик… – повторил Давор. – Понятно. Он с нами поедет?
