поближе! — Она указала место на диване рядом с собой.
Роберт, перестав что-нибудь соображать, сел, и она взяла его за руки. Его сознание омыла горячая волна, все краски вокруг на мгновение стали необычайно яркими, а потом мир перестал существовать. Он качался на теплых изумрудных волнах неведомого моря, и никогда еще ему не было так хорошо, как сейчас. Рядом плыл кто-то очень дружелюбный и участливый и о чем-то расспрашивал его. Роберт не понимал смысла слов, знал только, что должен отвечать на вопросы, чтобы случайно не обидеть того, кто спрашивал. Он не знал, как долго все это продолжалось, но хотел, чтобы сладостное чувство не прекращалось никогда.
Когда Сидорин пришел в себя, то обнаружил, что остался в кабинете один. Первая мысль, мелькнувшая у него в голове, была: получилось что-нибудь у него с Лейлой или нет? Скорее всего, получилось, потому что был он весь растрепан и чувствовал страшную усталость и полное опустошение.
Роберт подошел к зеркалу, долго вглядывался в свое отражение, и вдруг его обожгла ненависть к Ивану Матвеевичу, заставившему его напялить новое, ненавистное лицо, маску, исковеркавшую всю его жизнь. Если бы не Фотиев, этот проклятый колдун, он никогда бы не оказался в таком рабском, подчиненном положении и занимал бы сейчас место, достойное его ума и таланта!
Сидорин схватил со стола тяжелые сувенирные часы на бронзовой подставке и что есть силы швырнул их в зеркало, разлетевшееся на множество осколков. Потом упал на диван лицом вниз и горько разрыдался…
Лейла спешила домой, чтобы поскорее оказаться под душем. В вагоне метро ей казалось, что окружающие оглядываются на нее и морщатся. Смрад, подобный запаху похотливой обезьяны, казалось, насквозь пропитал ее одежду и въелся в кожу. А еще противнее было то, что обнаружилось в сознании этого выродка и отвратительным липким осадком осталось в ее голове. Рисунок ауры Сидорина мало отличался от навсегда запечатлевшейся в ее памяти ауры комиссара, уничтоженного ею в далеком семнадцатом году, и от этого воспоминания ей было еще противнее. Все это превратило дорогу до дома в сущий ад.
Оказавшись наконец в своей квартире, Лейла сбросила с себя все до последней тряпочки, даже сняла с пальца кольцо и вытащила из ушей серьги. Все это она засунула в мусорный пакет, плотно завязала и выбросила в мусоропровод. Ей не было жалко ни вещей, ни драгоценностей. Она знала, что запах, пусть даже кажущийся, никогда не выветрится из них, как их ни стирай и ни отмывай.
Только после часа, проведенного в ванной, она смогла прийти в себя. Извела два флакона шампуня, десяток раз переключала воду с обжигающе горячей на обжигающе холодную и наконец почувствовала, что омерзительного запаха больше нет. Лейла оделась во все новое, привела себя в порядок, взяла с платной стоянки маленькую, но юркую «хонду-цивик» и отправилась в сторону Сергиева Посада. Именно там, на ювелирной фабрике недалеко от городка Пересвет, а не в офисе медицинского фонда сейчас шла напряженная работа и принимались решения, определяющие судьбу не одного только ордена, но и многих миллионов не подозревающих об этом людей.
Еще за километр от фабрики она почувствовала легкий укол ментального прощупывания. Три миссионера-слухача несли круглосуточное дежурство, охраняя мозговой центр ордена от нежелательных визитов. Обычная охрана тоже оказалась на высоте. Высоченный глухой забор был украшен по верху новенькой, сверкающей на солнце спиралью колючей проволоки. Даже Степан, вызванный Лейлой по телефону, не смог просто провести ее на территорию. Ей пришлось показывать документы, и только после того, как ее паспортные данные были тщательно переписаны в журнал и дежурный выдал временный пропуск, она смогла пройти через проходную.
В большом кабинете Жуковского, превращенном во временный штаб, она поздоровалась с Сергеем, обнялась с Настей, которая очень обрадовалась встрече, вежливо раскланялась с двумя китайцами, представившимися один Владимиром Петровичем, а другой — Александром Ивановичем. Быстро переглянувшись с Бойцовым и поняв из его ответного взгляда, что при гостях можно говорить свободно, Лейла сказала:
— Только что я расколола Сидорина. Поверьте, это было не самое приятное занятие. Не часто приходится сталкиваться с такой человеческой гнусью. Но боюсь, что все было напрасно. Сидорин не знает, где сейчас скрывается его нынешний шеф Фотиев. Единственное, что ему известно, — Иван Матвеевич улетел в Мадрид.
— Ну, в этом-то нет большой тайны, — сказал Степан. — В Испании расположена резиденция Айзенштадта, координатора европейской ложи, а сейчас там гостит и верховный координатор, так что компания для Ивана Матвеевича собралась самая подходящая.
— Вот именно! — согласилась с ним Лейла. — Но куда собирается Фотиев потом, Сидорин не знает, а улетел тот не меньше чем на две недели. Я на всякий случай сняла вторичный отпечаток его сознания. Если кто и сумеет разобраться с ним, так это только ты, Сергей.
— Что же, давай попробуем, — согласился Жуковский.
Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, и только вздувшиеся на лбу жилы выдавали напряженную работу ума. Потом открыл глаза, удивленно обвел взглядом присутствующих, словно не понимая, где находится. А когда пришел в себя, произнес:
— Лейла, ты даже не представляешь себе, как много тебе удалось сделать…
Пантелей был ростовским «иваном», то есть настоящим, убежденным вором. Через несколько десятков лет таких стали звать ворами в законе. В побег он ушел не один, прихватил с собой Сашку, диковатого парня из старообрядцев, хорошо знавшего тайгу и язык местных эвенков. Пантелей видел людей насквозь и сразу понял, что этот парень, угодивший на каторгу по дурости — пристукнул обидевшего его невесту уездного чиновника, — скорее удавится, чем предаст. Договорились, что Сашка найдет в фактории Ванавара людей, которые доведут Пантелея до Иркутска, где никто не ожидает его появления.
Сначала все шло хорошо, за день они покрывали по пятнадцать-двадцать верст, зверья вокруг было много, а без ружьеца Пантелей, конечно, не ушел бы в тайгу, поэтому голод им не грозил. Все началось со встречи с шаманом, которого сопровождали двое узкоглазых из местных эвенков. Пока Сашка разговаривал с ними на их языке, Пантелей переглянулся с древним, как первородный грех, колдуном и сразу определил в нем своего, родственную душу. Но большой радости от этого он не почувствовал. Свой-то свой, но таким же своим был полицейский пристав, штабс-капитан Корж, держащий в страхе всех ростовских жиганов. Он-то и определил Пантелея на каторгу, даже после долгого разговора без слов, на который тот сильно надеялся.
Давно было известно Пантелею, что есть и кроме него люди, способные на то, что другие считали колдовством и ворожбой. Он умел проходить сквозь любую охрану и вынимать прямо из прозрачных ушек жен миллионщиков бриллиантовые сережки так, что никто и не замечал этого, а Корж все равно узнавал про это и находил его везде, где бы он ни спрятался. Старый еврей Шлома, пошептав, останавливал кровь и одним плевком на срамное место лечил от застарелого сифилиса, а горбатая гречанка по прозвищу Мегера если уж насылала порчу, то человек обязательно помирал не позже чем через неделю. Все они чувствовали своих, но старались держаться поодаль друг от друга, кроме Коржа, готового вцепиться в глотку при малейшем нарушении уголовного уложения. И Пантелей, которого побаивались все остальные колдуны, был бессилен против этого цепного пса закона, которого не брали никакие проклятия.
Сейчас Пантелей почувствовал в старом шамане изрядную силу и, обменявшись с ним кое-какими мыслями, быстро сообразил, какую весть тот несет по тайге. Когда Сашка закончил разговор с эвенками и те вместе с шаманом будто растворились между деревьев, Пантелей уже знал, что нужно не то что уходить, а бежать отсюда сломя голову. Видно, Сашке тоже что-то сказали, потому что он до самой темноты не упоминал о ночлеге. Но, видать, лешак закружил, и они заплутали.
Страшное началось утром, когда они едва прошли одну-две версты от места ночевки. Изумрудная июньская зелень на глазах стала скукоживаться, желтеть и вянуть, а стволы деревьев и вовсе почернели, будто уголь. Сашка, упав на колени, размашисто перекрестился двумя перстами и уткнулся носом в землю. Пантелей уловил почти неслышный поначалу гул, который постепенно стал перерастать в пронзительный вой на пределе человеческого слуха. Впереди ослепительно вспыхнуло, отчего перед глазами поплыли
