Обстоятельства помешали мне выполнить мое намерение. Выйдя из дому, я встретился у ворот — с кем бы вы думали — с Витманом.
Он попрежнему носил монокль и попрежнему безбожно картавил, Я был в таком настроении, что обрадовался даже Витману.
— У меня к вам очень важное дело, — сказал он без лишних предисловий и предложил проехаться за город.
Я пытался было отказаться, но он настаивал. Пришлось согласиться.
Мы ужинали в отдельном кабинете вновь выстроенного на Поклонной горе ресторана, и Витман очень заботился о том, чтобы я больше пил шампанского. Эта заботливость показалась мне странной, и я нарочно воздерживался, зная по опыту, что с этим человеком надо держать ухо востро.
После ужина мы приступили к деловому разговору.
— До нас дошли сведения о волнении среди буржуазии, — начал он.
Я насторожился. Если бы я был пьян — при этих словах хмель вылетел бы из моей головы.
— В чем дело, мы в точности не знаем, но на некоторых заводах они начинают слишком много разговаривать, и даже была одна попытка устроить забастовку. Вы понимаете, что это недопустимо. Ведь все завоевания революции могут пойти насмарку…
Я сделал вид, что в первый раз слышу о волнениях, тем более что на 'Новом Айвазе' никаких выступлений не было.
— Неужели? — спросил я. — Чего же хотят эти кровопийцы?
— Я не знаю, чего они хотят, — пробурчал Витман, вероятно, он полагал, что я выдам себя, и был недоволен моим слишком правоверным ответом, — но дело угрожает стать серьезным и потребует напряжения всего аппарата.
Потом он начал говорить о преимуществах положения в высшем обществе, расспрашивал, как я живу, вспомнил даже о Мэри.
— Она очень хорошая девушка, — сказал он, — и ей можно выхлопотать прощение. Государство великодушно и умеет прощать даже своих врагов, если они раскаются…
Он хотел сказать, что государство способно пойти на уступки. Нет! Я знаю цену уступкам.
Но он подошел к делу с неожиданной для меня стороны:
— Не согласились бы вы, — неуверенно начал он, — я знаю, что вы пользуетесь некоторой популярностью. Не согласились бы вы…
Сущность его предложения была до того возмутительна, что я не привожу даже его подлинных выражений.
— Неужели вы хотите, чтобы я стал провокатором? — закричал я.
— Провокатором? — удивился он. — Я предлагаю вам должность корреспондента…
Конечно, я наотрез отказался. Как отнесся к этому Витман, не знаю. Он тотчас же перевел разговор на другую тему, но всетаки успел сообщить, что именно он является организатором целой сети корреспондентов, называющихся буркорамщ они должны осведомлять правительство о состоянии умов буржуазии и мещан. Конечно, это была очень важная новость, так как до сих пор корреспонденты следили только за действиями членов высшего класса.
Воспользуюсь сличаем, чтобы объяснить одну особенность государственного аппарата, отлаженностью которого хвастал Витман в первое время нашего знакомства. Аппарат действительно был отлажен великолепно, но это был хороший механизм — и только. Отличительная особенность каждого механизма — действовать в одном направлении — была свойственна и этому аппарату. Он с невероятным успехом мог следить за чистотой идеологии высшего класса, он мог вести борьбу с примазавшимися, мог даже препятствовать проявлению свободного мышления, но средний и тем более низший класс были вне сферы действия этого аппарата. Для пресечения преступлений достаточно было милиции и гепеу; проявлений политической активности низших классов не замечалось в течение тридцати лет, и малопомалу классы эти ускользнули изпод бдительного надзора. Надо было наверстать потерянное, надо было всякими правдами и неправдами привлечь провокаторов из враждебного лагеря. Я оценил по достоинству государственный ум правителей и коечто намотал себе на ус.
Расстался я с Витманом дружески и даже обещал изредка заходить к нему. Повидимому, запрещение знаться с липами низших классов было временно отменено.
Я чувствовал, что золотое время движения проходит. Следовало сейчас же выступить решительно и открыто, или в дальнейшем работа столкнется с непреодолимыми трудностями… Но подготовка! Как можно выступать сегодня — ведь это верный провал…
Вернулся домой я очень поздно и к Мэри не пошел, отложив визит до завтра. Утром, выходя на работу, я увидел в окне магазина книжку стихов моего другапоэта и намеревался весь вечер провести вместе с Мэри за чтением этой изумительной книги.
После работы я, не заходя домой, поспешил к Мэри. День был пасмурный, дорога грязная — это несколько понизило мое настроение. Но всетаки то, что я узнал, как громом поразило меня.
— Он умер! — закричала она, увидев меня. Я в изумлении остановился. Мэри плакала, ломая руки.
— Он умер! Он умер! — кричала она.
— Кто умер?
Она не могла ответить и только бросила мне такую же книгу, какая была в моих руках. Я понял все.
— Когда? Как? — спрашивал я.
Из слов взволнованной девушки я узнал, что вчера вечером поэт получил книгу, читал ее, запершись в своей комнате, потом долго ходил взад и вперед, а наутро его нашли повесившимся. Ни записок, ни писем он не оставил.
Прочитав несколько стихотворений, я понял все: он не мог вынести надругательства над своим искусством. Книгу так изуродовали, что некоторых стихотворений нельзя было узнать.
Конечно, причина вполне уважительная, но я не понимал его до конца. Разве так бы поступил я? Никого! Я только бы с удвоенной энергией продолжал борьбу. Он был членом нашей организации, и его самоубийство просто преступно. Это малодушие! Может быть, читатель обвинит меня в черствости, но у меня возникла и такая мысль: не лучше ли для нашего дела, если поэты не будут участвовать в нем?
Что можно было ответить взволнованной и плачущей Мэри? Я ничего не мог сказать, кроме:
— Нет, мы этого так не оставим!
— Что же вы сделаете? — сквозь слезы спросила она.
— Будем бороться!
Она посмотрела на меня с восхищением и вместе с тем — с жалостью. Кого она больше любила — его или меня? Но этот вопрос был неуместен после трагической смерти соперника.
Скоро пришел старый философ и долго утешал Мэри, говоря, и очень длинно, о покорности судьбе, о преступности самоубийства и т. д. После его ухода Мэри сказала:
— Будьте осторожнее с Фетисовым (так звали философа).
— Почему? — удивился я.
— Не знаю почему… Он начал очень мертво говорить.
Девушка инстинктивно чувствовала чтото неладное. У меня не было никаких оснований подозревать старика в чемлибо, но я поспешил согласиться с Мэри. Люди, привыкшие к опасности и риску, склонны к суевериям, и я не представлял исключения.
Двадцать восьмая глава
Общее собрание
Трагическое событие только ускорило развязку — оно явилось толчком к более энергичной работе по подготовке решительного выступления. Я не буду переоценивать своей роли в начавшемся движении: в
