– Сам во всем виноват.
– Не вопрос. За свой базар отвечать надо... И за базар, и за дела...
– Это ты о чем? – напрягся Трофим.
– Да все о том же... Почта, говорю, в кондее не работает. Не знаешь ты, что у нас теперь новый смотрящий.
– Знаю, ты.
– Я за хатой смотрю. А на тюрьму Жиха стал... Такие вот дела...
– А Щипчик?
– Щипчик на этап ушел. Тесно ему здесь стало... Жиха теперь рулить будет...
Рубач благодушно улыбался, но Трофим понимал, что он всего лишь изображает добренького. Не зря же он о делах заговорил...
– Я по сравнению с Жихой человек маленький, не мне решать, хорошо это или плохо. По мне, так хорошо, что он за тюрьмой смотрит...
– Это ты правильно сказал, что ты человек маленький... – ухмыльнулся Рубач. – Но все же Жиха о тебе знает...
Всем своим видом он давал понять, что вор не жалует Трофима.
– И что?
– Да вот, должок у тебя перед Жихой.
Эта постановка не стала для Трофима неожиданной. Он чувствовал, что Рубач вот-вот достанет камень из-за пазухи. И вот это случилось.
– Какой должок?
– Зачем спрашиваешь, если сам все знаешь... Сколько вы с цехового сняли?
– Э-э... Нисколько... Он пустой был...
– Да? А дачки у тебя жирные. И больничку себе купил. На какие, спрашивается, шиши?
– Так это мать старается...
– Твоя мать бутылки по помойкам собирала. А сейчас у нее на мази все. Пить бросила, прибарахлилась...
– Откуда знаешь?
– Знаю. Я же сам из Чернопольска, не забывай...
– Ты мне предъяву бросаешь? – без вызова, но мрачно и жестко спросил Трофим.
– Зачем предъяву? Долг отдашь, и никаких предъяв и близко не будет. А пока ты перед Жихой в обязах...
– Перед Жихой или перед общаком?
– Само собой, перед общаком.
– И сколько?
– Двадцать косарей.
– Ничего себе! Откуда такие бабки?
Деньги у Трофима были, и мать могла бы отдать их на общак. Тем более что, по большому счету, он должен был так поступить – отдать часть навара на грев для братвы. Но не двадцать же тысяч. И не Жихе, который, судя по всему, только тем и занимался, что стриг купоны с барыг. А ведь не царское это дело. Вор воровать должен, а этот и цеховых, и братву на бабки разводит. Скользкие у него какие-то постановки, и представитель его в лице Рубача такой же скользкий.
– Оттуда же, откуда ты их взял...
– Нет у меня столько!..
– А сколько есть?
– Да мы всего две штуки взяли. И те пополам с кентом разбили...
– Что за кент?
Трофим мотнул головой. Он имел полное право отмолчаться. А Рубач не имел права лезть к нему в душу.
– Не хочешь говорить, не надо, – усмехнулся смотрящий. – Я не опер и не наседка, чтобы выпытывать... Значит, двадцатник сам потянешь...
– Нет у меня таких денег. И быть не может...
– А сколько есть?
– Ну, один косарь взял, его и отдам...
Рубач долго и пристально смотрел Трофиму в глаза. Что-то увидел в них, потому отрицательно мотнул головой.
– Двадцать косарей с тебя... Срок – две недели. Матушке своей отпиши, пусть ищет...
– Это беспредел! – разозлился Трофим.
– Не понял, ты кому беспредел предъявляешь? – хищно сощурился Рубач. – Жихе?
– При чем здесь Жиха? Я не с ним, я с тобой говорю.
– Значит, мне предъявляешь?
Трофим досадливо поджал губы. Он прекрасно понимал, что против Рубача ему не потянуть. За этим жуком сила, а за ним, увы, ничего.
– Я сказал, что думаю, – растерянно выдавил он.
– А за свои слова отвечать надо, ты не знал?.. Значит, я беспредельщик?
– Я этого не говорил.
– А чо ты заюлил, пацан? Ссышь, когда страшно? – глумливо осклабился Рубач. – Я ведь и спросить могу... И спрошу... Короче, срок у тебя неделя. Не отдашь бабло, спрошу за все твои гнилые базары...
– Ты же говорил, что у меня две недели, – горько усмехнулся Трофим.
– Ничего, за неделю подсуетишься... А то смотри, как бы потом под клиентом не засуетиться... Все, свободен... Лекарь! Сгони Потного со шконаря...
Потный представлял собой тщедушного зачуханного мужичка, бедолагу, обиженного жизнью и презираемого сокамерниками. И шконку он занимал ту самую, на которой спал Бутон до того, как его опустили. Рубач нарочно загонял сюда Трофима, чтобы он осознал зыбкость своего существования. Отдашь деньги – будешь жить как человек, нет – опустят...
Трофим лег на шконку, закусил губу, чтобы сдержать наползающие на глаза слезы. До боли обидно. И что за жизнь у него на киче. Вроде бы правильный пацан, вроде бы должен жить здесь по-людски. Но сначала Бутон подляну ему подсунул, теперь вот Рубач беспредельничает. То одна палка в колеса, то другая...
Белобрысый худощавый паренек в паническом ужасе пучил глаза, глядя на Фарсера. Этот злобный клоун обожал принимать новичков, хотя этим должен был заниматься лично смотрящий. Он ничего из себя не представлял, но пальцы веером гнул с таким понтом, будто всю свою жизнь от самого рождения провел на нарах.
– Как зовут, говоришь?
– П-павел, – робко назвался паренек.
Он стоял спиной к дверям, со скаткой под мышкой. Бледное лицо, побелевшие от страха губы. Казалось, он вот-вот выронит матрац из рук.
– А кликуха?
– Я... У меня... Нет у меня кликухи...
– Значит, будет... На цыпленка ты похож... Цыпленком будешь...
И опять Фарсер был не прав. Кличку новичку должен был дать смотрящий или сама тюрьма. Первоход мог выкрикнуть в окно «Тюрьма, дай имя!», но такой вариант – верх безумия. Кличку наобум могли дать такую, что ввек потом не отмоешься... Но судя по всему, Фарсер по своей гнусности перещеголял всю тюрьму. Цыпленок – это же почти что петух...
Хотел бы Трофим сказать этому клоуну пару горяченьких, но он молчал. Он же не какой-нибудь там Робин Гуд, чтобы заступаться за слабого. Его дело – сторона. Да в тюрьме по-другому и нельзя...
– Цыпленок жареный, Цыпленок пареный! – продолжал куражиться шут. – Его поймали,
