щель между косяком и чуть приоткрывшейся дверью. Впрочем, в ожидании грядущих ужасов Илья этого и не заметил.
Он ожидал увидеть и обонять большую, но переполненную и кишащую грязными людьми камеру, зловоние от гниющих тел и переполненной чаши «Генуя». Но еще страшней было нарваться на махровых, жаждущих развлечений уголовников.
Камера действительно была большой – метра четыре в ширину и раза в полтора больше в длину. Но переполненной ее нельзя было назвать хотя бы потому, что Илья заметил несколько свободных мест. Лежаков, которые здесь на тюремный лад назывались шконками, было с полтора десятка с небольшим – по шесть в два яруса вдоль длинных стен, две возле узкой, у самой двери. Сколько шконок было у стены возле окна, определить было сложно, поскольку часть дальнего от входа угла была занавешена простынями. Именно оттуда и могли вынырнуть сейчас уголовные монстры, которых так боялся Илья.
– Мир этому дому! – первым поздоровался Кирилл.
Илья молча кивнул, показывая, что присоединяется к его словам. Он наблюдал, как на такое приветствие реагируют люди. А их было человек десять, может, чуть больше. Пятеро совсем не страшных на вид мужчин сидели за столом, двое играли в самодельные шахматы, остальные смотрели самый настоящий, закрепленный на потолке небольшой цветной телевизор. Чахлой наружности мужичок с крестьянским землистого цвета лицом сидел на своей шконке и увлеченно что-то лепил из хлебного мякиша. Еще двое с верхнего этажа внимательно и молча рассматривали вновь прибывших арестантов. Но занавеска в углу в районе окна оставалась неподвижной, а именно оттуда и должен был низвергнуть свою волю камерный «божок». Пока он не подавал признаков интереса, камера продолжала жить своей незамысловатой жизнью.
Илье как-то приходилось бывать в общежитии одного оборонного завода. Вот где он повидал нищету. Комнаты небольшие, в каждой по пять-шесть человек, полы гнилые, стены облуплены. Но по сравнению с камерой, в которой он оказался сейчас, любая из тех комнат могла показаться президентским люксом в пятизвездочном отеле. Но опять же, если сопоставить эту же камеру с той, которую он себе представлял, уже она могла уподобиться хорошему гостиничному номеру. Стены темные с разводами, но без плесени, покрашенный бетонный пол. Отхожее место отгорожено было ширмой из непонятно откуда взявшегося здесь упаковочного картона – прямо туалетная кабинка. И воняло оттуда не в пример слабее, чем на «сборке». В тот момент, когда Илья зашел в камеру, унитазную чашу намывал какой-то молоденький паренек в низко опущенных, как у бабы, джинсах...
Также Илью могла бы порадовать имевшаяся здесь техника – телевизор и вентилятор, создававший хоть какое-то движение воздуха. Но, по большому человеческому счету, хорошего здесь было мало. Неприятный запах плохо переваренной пищи, прокисшей капусты и табачного дыма, от стены к стене под потолком тянулись веревки, на которых сушилось мокрое белье – влажность, испарения. И страх перед отпетыми уголовниками, которые вот-вот должны были выйти на сцену.
И точно, занавеска в блатном углу отошла в сторону, и оба новичка увидели сидящего на шконке толстяка с болезненным лицом и потухшими глазами. Но взгляд пытливый, железно прочный. Он был в спортивном костюме, в тапочках на босу ногу. Может быть, его тело и было расписано татуировками, но под олимпийкой ничего не было видно.
В том же углу на верхней шконке возлежал еще один представитель тюремной элиты – со скучающим видом он свысока посматривал на пополнение, но попыток подняться со своего места не предпринимал.
– Сюда подойдите, – обращаясь к новичкам, повелительным тоном сказал толстяк.
Судя по всему, это и был смотрящий за камерой уголовник. Но Илье он совсем не казался страшным.
– Скатку сбросить можно? – показывая на пустующую шконку, спросил Кирилл.
– Можно, – кивнул авторитет.
Кирилл сбросил на койку свой матрац и сумку, Илья положил рядом свою поклажу, за сохранность которой можно было не волноваться. Он уже знал, что в тюрьме воровство у заключенных называется крысятничеством и считается смертным грехом, расплата за который наступает немедленно. И если в камере существуют хоть какие-то понятия о правилах арестантского общежития, то сумку, матрац и белье никто не тронет.
Смотрящий показал на скамью, вмурованную в пол с дальнего торца деревянного стола. Илья и Кирилл сели – лицом к нему, спиной к столешнице.
– Остап меня зовут, – спокойно, без всяких блатных акцентов представился он. И даже пояснил: – Фамилия моя Остапов, поэтому Остапом зовут.
– Профессор, – не остался в долгу Кирилл. – Тюрьма так окрестила восемь лет назад...
– Восемь лет назад? – задумался Остап. – Профессор?!.. Что-то знакомое. Тебя тогда по какой статье закрыли, не по мохнатому ли делу?
– По мохнатому, – кивнул Кирилл.
– Тогда я тебя знаю. Повезло тебе, что братва в рамсах разобралась...
– И в зоне нормально все было, отвечаю. Канарею можешь отписать, ты должен его знать. И я знаю. Мы с ним в зоне были, он за промкой смотрел, а я нарядчиком был...
Илья не знал, кто такой Канарей, но судя по тому, как озадачился Остап, он был немалой величиной на тюремно-лагерном небосклоне.
– Так нет же Канарея, – сказал он.
– В тюрьме, конечно, нет, но где-то же он есть, – забеспокоился Кирилл.
– Где-то на том свете... Умер Канарей, от цирроза печени, еще зимой... А ты этого не знал? – Остап в упор и пронзительно посмотрел на него.
– Нет... Царствие ему небесное, но я же не только с Канареем мотал, еще люди есть, которые меня знают.
– Кто, например?
– Малхаз из Аджарии. Он за нашей хатой смотрел.
– Не знаю такого.
– Левон Черный и Левон Белый, они у него в пристяжи были...
– Не слыхал. За зоной кто смотрел?
– Тихач смотрел. Но мы с ним никогда не пересекались.
– Зато я его знаю, – не очень уверенно сказал Остап.
Присмотревшись к нему, Илья решил, что если он и знает какого-то там Тихача, то лишь понаслышке.
– Так отпиши ему, он сам кому надо малевки зашлет.
– Отпишу. Ему отпишу и в главную хату малевку заброшу, пусть смотрящий скажет, что с тобой делать...
– А что со мной делать? Нет за мной ничего такого. Та курва, за которую мне срок дали, проституткой была. Парни, что со мной в хате тогда сидели, знали ее, пользовались ею, поэтому меня за нее спрашивать не стали.
– И в зоне ее пользовали? – усмехнулся Остап.
– Как в зоне могли пользовать ее? Она здесь была, а зона далеко...
– Там про нее даже не знали, так?
– Нет.
– Тогда могли спросить.
– Так я говорю же – не было ничего, – не на шутку занервничал Кирилл.
– А ты не колотись, это тебе не поможет. Наведем дорогу, узнаем, что ты за птица. А пока ты у нас под подозрением. Спать будешь на той шконке...
Кивком головы смотрящий показал на двухъярусные нары вдоль короткой стены, через кран с раковиной и дверной проход от «дючка».
– Есть будешь из отдельной посуды, к общему столу не подходить, к чужим вещам не прикасаться... Если узнаем, что тебя все-таки обидели, жить будешь возле параши, как тот Музыкант...
Все тем же кивком головы Остап показал на паренька, уже закончившего уборку и умостившегося в проход между картонной ширмой и торцом последней к сортиру шконки. Короткие, но вьющиеся светлые
