наружной рекламы. Ей было от силы лет девятнадцать, и я никогда еще не держал в руках столь совершенного тела. Все случилось в самых больших апартаментах «Распутина», тех самых, с большой гостиной, где стоит тяжелый стол, окруженный стульями с готическими спинками, а справа, под огромным балдахином большая круглая софа с множеством подушек. За круглой софой проход в будуар с джакузи и широченной королевской кроватью, упругой, словно спортивный снаряд для прыжков. Есть в этих апартаментах сауна, душевые и еще какие-то помещения непонятного предназначения. Стены украшены фотографиями «распутных» девушек. Стриптизерша была настолько превосходно сложена, что казалась ненастоящей. Она дала мне свой телефон, мы иногда встречались, и я каждый раз платил ей за секс, дурачась и представляя себе, что я пузатый «папик» – мужик на шестом десятке, которому женщины дают только за большие деньги. Я даже обещал устроить ей кастинг в агентстве «BBDO», но потом мне надоело быть спонсором какой-то профурсетки, и я прекратил встречаться с ней.
История, которую я хочу рассказать, началась тогда, когда после дорожного несчастья и потери автомобиля ценой в 100 000 долларов я в конце концов добрался до офиса. Дурные утренние предчувствия начали сбываться, и лишь за порогом офиса я перевел дух, посмотрел по сторонам, убедился, что все здесь по-прежнему, обстановка привычна, люди те же. Вот и секретарь Макса – женщина сорока пяти лет из серии «усохшая блондинка» – была все той же усохшей блондинкой. Грустный возраст: женская осень. Еще хочется, еще можется, но поезд жизни уже прибывает на станцию «Старость», и очень мало шансов на то, что он проскочит ее без остановки.
– Он просил тебя зайти, – не поднимая головы, так, словно у нее на темени были глаза, с прокуренной хрипотцой сказала усохшая блондинка. – Прямо так и сказал: «Как появится Картье, пускай сразу же зайдет ко мне».
– О’кей, Сима (так ее и звали). Сейчас выпью кофе, проверю почту и зайду.
– Нет, Виктор, он действительно настаивал, чтобы ты зашел к нему сразу же, как только появишься. – Она подняла голову, и я убедился, что глаза у нее на месте, там, где им и положено быть, и в глазах этих прячется какая-то нехорошая лукавинка. Она явно о чем-то знает, но молчит и наслаждается своим владением тайной. Отношения с усохшей блондинкой у меня были немного натянутыми, поэтому нечего было и думать, чтобы по-свойски ей подмигнуть и полушепотом спросить:
– А к чему такая срочность? Что случилось?
Нет, нет. Как-то раз, на новогоднем корпоративе, между мной и ею случился какой-то неприятный, полупьяный разговор, и, кажется, я что-то такое сказал ей, что-то насчет того, как старательно она пытается закадрить молоденького совсем айтишника и поехать с ним после корпоратива в номера. Да, кажется, именно так я и пошутил с ней тогда и нажил себе врага. Сам виноват. Никогда не стоит высмеивать чужие чувства, сколь бы ничтожными они ни выглядели со стороны.
– Хорошо, я зайду прямо сейчас, – сказал я так, словно делал ей легкое одолжение.
– Подожди минутку, у него там Бирюков в кабинете, я спрошу…
Бирюков – начальник нашей службы безопасности. По моему мнению, просто тупой кретин. Строит из себя секретного агента на пенсии: носит пиджак в мудацкую елочку, а на лацкане пиджака у него значок: щит и меч – символ Лубянского братства, которое в богемных кругах принято именовать не иначе, как «кровавая гэбня». Я никогда не сталкивался с ним. С такими, как этот супермен, у меня никогда не было ничего общего. Моя фамилия Картье, видите ли. Никакого отношения к ювелирному дому, просто однофамильцы. При царском режиме мои предки были инженерами и преподавали в гимназиях. Но доказать это чекистам, которые с 1937-го по 1945-й держали в холодных сибирских пределах мою бабулю, встретившую там моего деда – русского физика Льва Неменова и зачавшую в заключении мою маму, было невозможно. Они посадили ее из-за фамилии. Ведь не такая, как у всех. Выделяется. Отдает аристократическим, контрреволюционным сионизмом. Впрочем, мотив у них все же был: отец моей бабушки, мой прадедушка, был мобилизован в 1915-м в чине полковника инженерных войск царской армии.
Контрреволюционная фамилия моей родни приносила беды вплоть до 1945-го, а потом моего деда вызволил из концлагеря сам Курчатов. Он сказал, что не представляет себе, как будет работать над бомбой без моего деда, которому на тот момент исполнилось уже пятьдесят два года. Бабуля была дедушкиной последней страстью, и он, выпятив вперед бородку клинышком, заявил, что без своей Ирочки (так звали мою бабушку) выходить из лагеря не собирается. Их освободили. Я помню, как бабушка любила рассказывать о своем последнем дне в лагере. Как вызвал ее начальник лагеря, вот такой же «Бирюков». Как заставил стоять перед ним, уже беременную, на седьмом месяце. Как долго и тяжело молчал, нагоняя ужас, лениво листал бабушкино «дело», курил папиросы «Казбек», многозначительно покашливая. И вдруг так неожиданно, резко, прямо в лицо:
– Что, сука, подстелилась? Как это у вас баб все так ловко получается, особенно на раздельном режиме? Это еще расследовать надо, налицо преступный сговор. Знала, что ли, под кого подстелиться-то?
– Вам не понять, товарищ чекист, – храбро ответила бабушка.
– Это почему же? – нахмурился майор – начальник лагеря. – Почему же это я, офицер НКВД, не смогу понять, как такая троцкистская сволочь провела товарища Неменова? Я-то как раз все очень хорошо понимаю. По ошибке ты выходишь, Картье, по чьей-то большой ошибке…
– А вы, товарищ начальник, изложите свои соображения письменно и пошлите лично товарищу Сталину. Это по его приказу нас с мужем досрочно освобождают из вверенного вам учреждения. Вот вы ему и напишите, что он, дескать, ошибся. Знаете, мне кажется, ему бы это не понравилось. Товарищ Сталин ошибаться не может.
Далее бабушка изображала рожу этого майора, которая сначала стала цвета свеклы, а потом побелела, словно бумага. От него запахло чем-то очень неприятным, словно майор наложил в штаны. И… бабушку выпустили.
И вот подобные рассказы я слушал и впитывал в очень молодом возрасте. И я, так сказать, с младых ногтей усвоил следующее правило: «Никогда не имей ничего общего с Системой. Она сама по себе, ты сам по себе». Не то чтобы ненависть, но очень осторожное, неприязненное отношение ко всякого рода людям в погонах было растворено в моей крови, присутствовало на генном уровне. Бабушка не поменяла свою фамилию в силу того обстоятельства, что именно из-за нее она угодила в концлагерь. Из гордости не поменяла. Она считала это неопровержимым аргументом в пользу того, чтобы не брать при замужестве фамилии деда, у которого к тому же была первая семья и в ней уже взрослые дети. Не желая носить клеймо «детей врага народа», они поспешили от дедушки отказаться, и дедушка сказал, что не намерен давать своей дочери, моей матери, свою фамилию:
– Чтобы не пришлось больше отказываться от родного отца, – говаривал он, бывало, топорща свою бородку клинышком, а-ля всесоюзный староста товарищ Калинин.
Вот такой неслабый экскурс в историю. А как объяснить иначе мою неприязнь к этому Бирюкову? Я его и всерьез-то никогда не воспринимал и не разговаривал с ним и, кажется, даже не здоровался…
– Здравствуйте, гм… – откашлялся я, вспоминая, как там, черт побери, его зовут, Бирюкова-то. И не вспомнил.
– Привет, Макс, – бросил я Кирсанову и, не дожидаясь приглашения, сел. – Вызывал? У меня утром были траблы с тачкой. Зато теперь все хорошо, тачки нет и траблов нет соответственно.
Макс на мое приветствие не ответил. Он смотрел на меня и покусывал губы. И молчал. И Бирюков тоже молчал, но молчал выжидающе, ожидая команды, и он ее дождался.
– Юрий Владимирович, начинайте, – попросил Макс. – Я думал сам, да у вас, верю, лучше получится. В конце концов, это ваша работа.
– Спасибо, Максим Филиппыч. – Бирюков почтительно поклонился хозяину. Послушный пес, на тебе за службу медаль из кружка колбасы.
– Ну что, господин Картье, – обратился ко мне Бирюков, и под правым глазом его задергалась голубая прожилка. – Желаете, быть может, сами? Не дожидаясь, так сказать, вещдоков?
– Не понимаю… – промямлил я, чувствуя, как разливается в желудке противная, холодная, густая жижа. Так рождается ужас. Он наполняет изнутри, а потом выходит наружу сквозь поры и называется «холодный пот». Я не ждал, что все это случится именно так. Получается, что меня застали врасплох, не дали сосредоточиться, подготовить оборону.
