прихватывало. Я не поехал в Москву, решил найти чью-нибудь пустующую дачу и там перекантоваться, прийти в себя, осмотреться и пообвыкнуть в этой новой для меня, вольной среде и в новом качестве. Я превратился в бомжика, проиллюстрировав своей судьбой поговорку «из грязи в князи» наоборот. У больницы меня подобрал мужик на свежей «Нексии». Пальцы рук у него были все в тюремных, наколотых синей тушью перстнях. Кожа его была небрежно, одним махом натянута на костяк. Он глянул на меня, усмехнулся и спросил:
– Ну что, фартовый, соскочил?
– В натуре, – ответил я ему, как своему.
– Не менжуй, не сдам, – успокоил меня «коллега», – в Москву не рви, заметут легавые сразу. На тебя уже сейчас лярва штабная ориентировку малюет. Отлежаться тебе надо и тряпье мусорское сменить.
– У меня с лавандосом труба. – Я достал кошелек санитара и показал мужику. – На это сменку не купишь и в гостиницу не поселят. Может, на дачку какую заберусь, там до тепла побуду.
Мужик задумался, полез в карман за сигаретами, предложил мне, я с жадностью закурил.
– А ты кем раньше был? – спросил мой спаситель.
– Строителем. Дома строил, прорабил. Больше никогда ничем не занимался, – быстро ответил я.
– Ух ты! – как будто удивился он. – Так чего тут думать тогда? Иди ко мне в бригаду. Меня Дмитрием звать.
– А меня Славиком.
– У меня тут объект есть, – деловито начал Дмитрий. – Одному барыге дом поставили каменный, а сейчас отделка пошла. Ребят пять человек, все бывшие урки, все завязали, все живут по понятиям, в углу свое никто не хавает, все с общака идет. Ну чего, пойдешь?
– Конечно, пойду! – сразу согласился я. – Спасибо тебе, Дима, от всей души!
– Да ладно, чего там, – отмахнулся он. – Ты дурковать-то не станешь? А то вроде с больнички, – улыбнулся Дмитрий, сверкнув золоченой фиксой.
– Да я от тюрьмы косил, – соврал я.
– Понятно, – кивнул Дима.
2
Так я оказался среди смурных работяг, которые и впрямь не понаслышке знали про тюрьму и жили по понятиям. Они кормили меня с общего стола, приставили к работе. Я ничего не умел делать руками, только видел, как это делают другие, поэтому стал обыкновенным подавалой – разнорабочим. Самая тупая и низкооплачиваемая должность при всяком строительстве. С первой зарплаты я купил в местном магазинчике торт, колбасу и помидоры и все это поставил на общак: в бригаде был сухой закон, и нарушителю грозило «понятийное» наказание: могли опустить. Понятия есть понятия, а тюрьма остается жить в человеке на всю его оставшуюся жизнь.
Все шло своим чередом: хозяина дома я не видел, с ним общался Дима, он же привозил нам зарплату. Один раз маленький аванс «на хавчик» и в конце месяца получку. Все это были небольшие деньги, их хватало на еду, сигареты, а мне с общака купили одежду. Окончательный расчет был не за горами, а потом Дима обещал «подогнать» еще один объект, и это вселяло во всех нас, не побоюсь громко сказать, уверенность в завтрашнем дне.
Это и в меня «вселяло» до тех пор, пока я несколько не пообтесался в свободной жизни, почти отвыкнув от мысли, что меня ищут. Я не знал и не мог знать, что розыск мой продолжался, что были полностью установлены все мои связи, что появись я в нашей с мамой старой квартире, в квартире на Соколе, в загородном доме – повсюду меня окружали бы соседи, ожидающие выполнения возложенной на них органами правосудия миссии стукачей. Я не знал этого, но догадывался, хотя осторожность моя стала далека от прежней. Вопреки всему, что ожидало меня при попытке навестить старые, родные моему сердцу места, я все же мечтал об истинной, полной свободе, то есть с нормальными документами, в нормальной одежде, в кругу семьи и не в этой стране. Мысль о Бельгии, где ожидала меня моя семья, все больше не давала мне покоя. Но нужны были деньги, много денег, для того, чтобы выправить себе документы, пробраться на Украину, а оттуда в Польшу и дальше. В свободное от работы время я гулял в ближайшем леске, наслаждался весной, новой жизнью, которая мощно перла из земли, из каждого пенька, впервые в жизни увидел подснежники, долго смотрел на них сквозь застилающие глаза слезы. Взлететь на тридцать первый этаж, ездить в лимузине, иметь все, что вожделеешь, и так стремительно, так больно удариться оземь!
Мои голоса давно уже не беспокоили меня, и порой мне бывало жаль, что совершенно не с кем поговорить. Тогда я вспомнил про свой диктофон и доверил свои воспоминания этой маленькой штуковине. Когда я слышал свой голос, то успокаивался, а порой начинал спорить сам с собой и, бывало, даже начинал сам на себя орать, раздваиваясь, а то и растраиваясь, что доступно, конечно же (о, я не питал на этот счет никаких иллюзий), только закоренелому шизофренику. Говорят, что признать себя сумасшедшим – это серьезный шаг на пути к излечению, но мне не хотелось излечиваться полностью, так как я понимал, что тогда полностью погружусь в реальность, меня начнет рвать на части депрессия, появится склонность к суициду и я, чего доброго, повисну на суку, не доставая ногами до земли. Умру с пониманием того, насколько мощной силе я пытался противостоять. И разве не показательно, не знаково то, что в одном со мною дурдоме, более того, в одной палате, сидел придурочный говнюк, выдававший себя за Бабурина!
И все же болезнь отпускала. И все тяжелей было сдерживать черную, подступающую к горлу тоску. Это было похоже на пробуждение после запоя чудовищной силы и продолжительности. Я стал проявлять прежние, чрезвычайно дурные черты своего характера: на смену безразличию спящего ума пришел хитрый рассудок, совесть, словно ящерка, побежала, побежала и спряталась под камень – не достать. Меня протрезвило одиночество, суровость в быту и разговоры с самим собой. Вот как, оказывается, то, что считается признаком безумия, играет роль клина, которым другой клин вышибают. Блядь! Как же мне надоел весь этот высокопарный стиль, вся эта отвратительная словесная чепуха декаданса. Я становился прежним: циничным и подлым. Меня ничуть не исправило все, что было ниспослано милосердным Мистером Богом, дабы я понял всю глубину собственной низости. Вы ведь внимательно читали, не так ли? Я надеюсь, что внимательно. Тогда вы могли заметить, что я никогда, ни разу не заходил в церковь, хотя упоминаю Бога достаточно часто. Этому есть объяснение. Я из тех, кто верит сквозь силу, я из гордецов. Гордыня, текущая в моих жилах, довела меня до последней, красной черты, до флажков, расставленных словно на затравленного волчару. Я мог бы сказать вам, что я несчастный бизнесмен, затравленный системой, почти убитый своей страной, доведенный до отчаяния негодяями, облеченными властью. Именно так я и должен выглядеть в глазах общества, которому неведомо, с чего я начал свой путь, но вы-то, мои читатели, вы знаете, с чего я начал. И почтальон позвонил в мою дверь. Этот звонок взорвался в моей голове голосами – отзвуками потустороннего мира, оглушил и ослепил меня, превратил в шизофреника, но все проходит, и это прошло. И все внутри меня осталось по-прежнему. Я все так же верил в свою звезду (кажется, я раньше этого не говорил, но это звучит очень красиво, не так ли), я надеялся не только выжить, влача неимоверно низкое, мельчайшее существование смердящего лыжной мазью работяги. Но планировал вновь подняться, пусть не в Москве, не в России, но зажить как человек с правами и гражданскими свободами. Я очень быстро внушил себе, что цель моя заранее оправдывает все средства, которыми она должна, должна, должна! – быть достигнута. Не называйте это подлостью. Назовите это «жаждой жизни», прошу вас. Сделайте это прямо сейчас, потому, что уже совсем скоро вы дадите моему поступку совсем иное определение, заклеймите меня словами площадного лексикона, захлопнете книгу с негодованием и воскликнете: «Бывают же негодяи! Как хорошо, что мы не такие?!» Не торопитесь судить. Кто знает, как поведете себя вы, оказавшись в моем положении? Думаете, что никогда не окажетесь? Не стоит зарекаться. Никто из вас не знает и своей следующей секунды.
3
Небольшой поселковый магазин был, как водится, центром светской жизни. На площади перед ним собирались всевозможные группы по интересам, хотя, в сущности, интерес их объединял один – бухло. Так и бухали, разбившись на кучки, начиная от совсем уже синих, соображавших на троих, заканчивая вполне еще приличными, употреблявшими пиво, молодыми. Синие были из местных, молодые или из местных, а большей частью из приезжих: такие же работяги, как и я, расслаблявшиеся после трудового дня. Все вели себя чинно, дурака никто не валял и не включал, свой свояка узнавал, и все друг с другом здоровались. А в нашей банде, как я уже и говорил, царил абсолютный сухой закон. Четверо из пятерых
