Он позвонил у высокой, в три его роста, входной двери. Дверь являлась произведением входного искусства: по монолитной дубовой поверхности шла мореная резьба, тела мужчин и женщин, украшенных крыльями, сплетались в греховной борьбе, и дубовый этот барельеф, повествующий о падших ангелах, завораживал и ослеплял. Сергей, натурально открыв рот, разглядывал его, и это любование довольно бесцеремонно прервал лакей, показавшийся из-за двери, распахнув ее с геркулесовой силой.
– Чего надо? – недружелюбный лакей повелевал радиостанцией и уже почти был готов отдать ей приказ насчет очередного неожиданного визитера, но рука его бессильно опустилась, когда за своей спиной Сергей услышал:
– Надо же... Старый знакомый!
Она... Она! Та красавица из поезда!
– З-здравствуйте, я... Я пришел к своему родственнику, – и, чувствуя себя полным кретином, Сергей стушевался и невпопад уже спросил: – Простите, здесь живет Георгий Леопольдович? Моя фамилия Севостьянов. Сергей Севостьянов, я его... – и Сергей ввернул малознакомое и с трудом понимаемое, но куртуазное словцо: – Я его кузен.
– Вот как? – Брови красавицы выгнулись насмешливыми дугами. – Сочинский кузен, путешествующий железной дорогой? У вас это наследственное?
– Что именно? – Сергей вполне взял себя в руки, поза его обрела уверенность, и качнувшиеся было в сторону женщины весы вновь заняли серединное положение.
– Эта ваша дурацкая любовь к поездам. Скажите, вы тоже боитесь летать, кузен Севостьянов?
Она не стала дожидаться ответа, будто наперед все знала, вне зависимости от того, что он ей скажет. Вошла и поманила его за собой.
Сергей ожидал увидеть подъезд – пусть в мраморе и коврах, но все же что-то коллективное, – с рядами почтовых ящиков, со списком жильцов, с кнопками их переговорных устройств, а вместо этого увидел настоящую дворцовую парадную лестницу без малейшего намека на ее использование кем-то, кроме дядюшки и его очаровательной жены. Тот же лакей, подевавший куда-то свою рацию, принял у Сергея его пальто и заметил то, чего никто не заметил: на спине, чуть к правому плечу, пальто украсили две прожженные дырки, – подумав, что, должно быть, это проделки какого-нибудь недоброжелателя с сигаретой. Разумеется, лакей ничего не знал о взрыве и чудесном спасении владельца пальто: на службе он не смотрел телевизор, да и Сергея в нем показали лишь мельком. Охочие до жареного репортеры, увидев, какое внимание проявляют к Сергею милиционеры, поспешили произвести его в возможного организатора взрыва вьетнамского кафе на Черкизовском рынке, и уже позже, когда Сергею кто-то задал вопрос, мол, «это что, хобби такое у тебя?» и Сергей пробовал возмущаться, перед ним так никто и не извинился.
Он заметно оробел и стоял, переминаясь на одном месте и вежливо крутя головой, пораженный роскошью этого преддверия дома. Лестница была высокой, длинной, ступеней в шестьдесят, и первый ее марш оканчивался широкой площадкой, где на стене висело итальянское зеркало – новодел, искусственно состаренный на фабрике муранского стекла под Венецией. Зеркало было огромным, и от него, как и от всей прочей обстановки, веяло тяжелым, убедительным богатством. Далее, от площадки, лестница раздваивалась и вела на этаж с чередой комнат. Все начиналось с гостиной такого размера, что белый концертный рояль в ней казался величиной с табуретку, затем следовала библиотека с диванами и большим глобусом восемнадцатого века, столовая, кабинет хозяина...
Но ничего этого Сергей еще не видел, он все продолжал стоять где стоял и смотрел на нее: восхитительную, грациозную, «неземную» (это и прочие схожие словечки мелькали в его правом полушарии с беспорядочностью и быстротой молний). Предмет его внимания, не оглядываясь, поднимался по лестнице; отразившись в огромном зеркале, она поправила прядь, выбившуюся чуть больше прочих, и вот только тогда вспомнила о нем.
– Что же вы стоите, кузен? Для вас нужно какое-нибудь особенное приглашение?
Она отнеслась к его появлению совершенно спокойно. Еще в поезде что-то такое в ней шевельнулось, когда она впервые увидела этого милого (она удивилась, что назвала его именно так) парня. Она даже что- то такое тогда подумала, кажется... Нет-нет, должно быть, это лишь кажется.
Она предвкушала: ей приятно будет принимать его так изящно в своем доме, приятно поражать невиданным богатством, но особенно приятно будет показывать ему комнаты и выслушивать рокот его почтительного восхищения. И так как обыкновенно у нее бывали люди ее же круга, перед которыми ей давно наскучило щеголять, она была почти нежно благодарна этому провинциалу за то, что он дает ей возможность освежить, возобновить ощущение гордости, которое она познала в первые месяцы замужества.
Сергей давно преодолел скованность и сразу же установил для себя позволительную дистанцию. В поезде он мысленно вожделел ее, воображение рисовало ее обнаженной, раскинувшейся в полумраке на шелковых, скользких от пота простынях, замученной его любовью и жаждущей вновь его рук и всего остального, но сейчас она мгновенно стала для него женой человека, от которого зависела вся его дальнейшая судьба; женой человека, из которого ему было сказано выжать все, что только возможно, – и тем самым она стала выше, отдаленнее, недоступнее, даром что он познакомился с ней. У нее оказалось замечательное имя – Наташа, похожее на прыжок с трамплина и мягкое приземление в сахарные облака.
Мы с ней сидели в библиотеке. Я столько книг видел только в кино, но там они декорация, а здесь податливое вещество, вон – встать на лесенку, которая справа у стеллажа, протянуть руку, и можно достать альбом с золотым обрезом. Он стоит, наверное, больше, чем моя жалкая, нищая жизнь. Глядя на эту невероятную роскошь, я вдруг приуныл, а позже почувствовал себя наполовину раздавленным червяком: одна половина парализована и прилипла к асфальту, другая отчаянным сигнальным флажком изображает бодрость и оптимизм.
– Как у вас тихо, – сказал я, не найдя ничего лучшего, – совершенно невозможно себе представить, что кругом шумный город, что рядом Арбат и это, как его?..
– Садовое кольцо, – подсказала она.
– Да, и Садовое кольцо, и так много всего, чего я никогда не видел!
– Вы впервые в Москве?
Я улыбнулся. Вышло, кажется, довольно жалко. Ничего не ответил. Она встала и позвонила в колокольчик, вошла какая-то девчонка в кружевном белом переднике, Наташа велела ей сделать кофе:
– О! Я забыла спросить, пьете ли вы кофе? Знаете, многие не пьют, вот, например, мой муж. Он совершенно не пьет кофе, даже без кофеина. Говорит, что все это профанация, все равно в нем есть кофеин.
– Я пью, пью, – я торопливо закивал, и вновь это выглядело жалко, и я окончательно приуныл. Когда принесли кофе, я уделил чашке внимания в триста раз больше, чем она того заслуживала. О чем говорить с Наташей, я совершенно не знал, а она словно была довольна моим молчанием и совершенно открыто рассматривала меня, как если бы я был крокодилом или медведем в зоопарке.
– Так вы кем все-таки точно приходитесь моему мужу? Четвероюродный племянник или что-то в этом роде? Это хорошо, что он вас приставит к делу, это по-семейному трогательно. Он вообще редкостный добряк, мой муж. Иногда даже чрезмерно. У него ведь громадное дело здесь, в Москве, а уж в Америке...
Она сделалась высокомерной, вернее, она была такой постоянно, просто я только сейчас обратил на это внимание. И обратив, вдруг словно посмотрел на себя со стороны и самому себе ужаснулся. Как?! Я, который до этого жил себе, пусть и небогато, но свободно, я, который считал себя вольным ветром и позволял себе роскошь иметь собственные соображения о том, как устроен мир, теперь застыл в собачьей позе, поджав хвост и лапы, в ожидании, когда мне бросит сахарную кость со стола эта барыня, для которой я, оказывается, лишь «что-то в этом роде»?! Мне сделалось жарко, и от предвкушения продолжения разговора внутри прошелся от горла до желудка, начал подниматься обратно и застрял в груди холодок.
– Наташа, скажите, а вы давно замужем за моим дядей?
То, что я пропустил ее вопрос, уже само по себе было вызовом, она растерялась, поэтому немного рассеянно сказала «три года», и я тут же продолжил:
– Как вы с ним познакомились? Ведь вы из небогатой семьи, не так ли? Это нас роднит, вы не
