прелести, назавтра вспомнит тебя лишь как «ту блядь у шеста», совершенно не думая о том, что, возможно, все обстоит несколько иначе, и у той, которая «у шеста», свой богатый внутренний мир, и вообще она прекрасный человек, способный подарить другому человеку настоящее счастье.
Миша, который от прошлой своей жизни оставил кое-что вроде бессильной зависти к служащим действительно серьезных, богатых организаций, теперь горел желанием реванша, мести этим баловням судьбы. Еще бы! В его воспаленном мозгу убийцы сложилась идеальная логическая цепочка: их не уволили, они были всем обеспечены в виде хорошей заработной платы в долларах и годовых бонусов, да еще к тому же, Миша был уверен в этом, нечисты на руку. В бытность свою работником кирпичной фирмочки он слышал рассказы коллег о том, как и сколько воруют в больших фирмах, он прочел роман под названием «Откатчики», яростно завидовал главному герою и даже испытал облегчение в конце, когда герой пал, сраженный меткой пулей. Теперь Миша именно так и представлял себе весь этот люд из зеркальных офисов: зажравшееся жулье, баловни судьбы, укравшие у Миши его долю счастья. Он ненавидел их, счастливчиков, которым удалось и в кризис удержаться на плаву. Их никто не выбросил из квартиры, не заставил ютиться в каморках и съемных «однушках» на окраинах с плохой экологией. Они были богаты, самоуверенны и никогда не работали на стройке. И Миша понял, где ему следует «ловить». Там, среди бетона и стекла недостроенного делового центра, где тысячи его бывших более удачливых коллег работали, называли обед «ланчем» и носили галстуки корпоративных цветов, он нашел наблюдательный пост. Он занимал его незадолго до начала рабочего дня. С собой у Миши был бинокль, купленный в магазине конфискованных таможней предметов, термос и бутерброды, которые для него готовила Эля. Несколько дней он с почтительного расстояния изучал главный вход в одну из башен и заметил черный «кадиллак», каждый раз, изо дня в день, останавливающийся напротив входа, чтобы высадить молодого самоуверенного очкарика, в бинокль представляющегося Мише довольно легкой жертвой, настоящей добычей. Наверняка у очкарика есть бумажник, а в нем наличные, золотые и платиновые кредитки, на руке хорошие часы, может быть, перстень или браслет с бриллиантами, Миша видел такие штучки в глянцевом журнале бывшей жены. Он составил график: очкарик приезжал и уезжал всегда в одно и тоже время. Удостоверившись в этой столь подходящей пунктуальности выбранной жертвы, Миша переместился со своей наблюдательной площадки к выезду из делового центра, дождался, когда перед капотом его «жигуленка» проплыла черная громадина с очкариком внутри и поехал следом. Так он узнал номер дома в одном из арбатских переулков.
Новый род деятельности вызвал в нем разнообразные так или иначе связанные с криминальной премудростью и преступной технологией воспоминания. Всплыл перед глазами кусок из бессмертного «Места встречи», тот самый, когда Горбатый с издевкой и особым бахвальством говорил Шарапову, что «бабу не проведешь, она сердцем видит». Он решил взять с собой Эльвиру, пусть посмотрит на очкарика по-бабьи, авось увидит что-нибудь особенное, какую-нибудь скрытую угрозу, сучок с задоринкой. В преступлении не бывает генеральных репетиций, здесь возможен только однократный премьерный показ, необходимо учесть все нюансы, чтобы гастроль не стала последней. Это решение оказалось весьма разумным. Эля опознала «сопливого гедониста», теперь они знали о нем очень многое, и Миша решил не действовать сгоряча, не рисковать, а продолжить наблюдение. Буквально на следующий же день, дежуря у подъезда Сергея, он увидел, как очкарик садится в машину вместе с каким-то узкоглазым. Поразмыслив немного, он пришел к закономерному выводу, что узкоглазый – это не кто иной, как вьетнамец, хозяин клуба, и перезвонил Эле. Та была при своем обычном деле: развлекала кого-то приватным танцем, поэтому ответить сразу же не смогла, перезвонила позже, как раз, когда Сергей и Нам Кам уже расположились в ресторане. Она выслушала Мишу, спустилась вниз, убедилась в том, что Сергей сидит у нее под носом, и попросила своего кровавого друга быть неподалеку, чтобы в случае чего у бедолаги не было шансов. И вот теперь она сидела напротив Сергея, не без удовольствия отметив, что она ему далеко не безразлична.
Миша оробел. Он не ждал, что все может случиться так скоро, он думал, что процесс займет еще некоторое время, что будет он источать некоторую тягучую постепенность, во время которой Миша как- нибудь разжился бы оружием. Ведь ничего, кроме смешного пневматического пистолетика и кухонного ножа, в его арсенале не имелось. Были, впрочем, намерения, крайне серьезные, он ни за что не отказался бы от них, но воплощать эти намерения было нечем. Решать проблему надо было немедленно, а он даже не знал, с чего начинать, и звонок Эли внес в постепенность сумбур, уничтожил возможность отсрочки приговора, намеченного Мишей промежуточной жертве. Этой жертвой должен был стать сотрудник милиции, Мише не известный. Просто он знал, что где-то непременно ходит милиционер или, как вариант, охранник, военный, все равно! – лишь бы он был вооружен, лишь бы осуществима была возможность взять его оружие. То, что в этом случае носитель оружия автоматически превращался в труп, Мишу не смущало совершенно. Как любой преступник, он с предубеждением относился к правоохранителям, чувствуя в них наивысшую для себя опасность. Хотя имелась и еще одна, веская на Мишин взгляд причина: милиционеры, военные и все прочие подобные им олицетворяли для Миши тех, кто выкинул его навсегда из прошлой, недостижимой теперь жизни. Они охраняли режим, лишивший Плешакова счастья, значит, по его разумению, жизнь их ничего не стоила.
Он ехал по предпраздничной Москве в своем гаденьком скрипучем автомобиле, и сквозь мутные стекла рассматривал приметы чужого счастья: какие-то полупьяные счастливые группы людей, похожие на распустившиеся посреди зимы кусты смородины, казенщина муниципальной иллюминации и затейливые световые узоры на вывесках кафе и ресторанов, колпаки рождественского деда и красные пульсирующие рога на головах уличных азиатов, продающих фальшивые швейцарские часы и прочую смешную и жалкую ерунду. И где-то сейчас парился в компании последователей ефрейтор Баркашов, считающий себя прямой реинкарнацией ефрейтора Шикльгрубера. И над мохнатыми от снега избами курился дымок. И кузнец Вакула нетвердой походкой шел за бутылкой доброго самогона, да по дороге оседлал черта и улетел так далеко, что никто его с тех самых пор не видел. И где-то, в горах затейливого Гармиш-Партенкирхена, в бревенчатом дворце с открытой верандой и сказочным видом пировала компания в привычном составе, с той лишь разницей, что вместо Сашеньки Лупарева за столом сидел министр Павлик и Мемзер, уже сильно навеселе, все норовил покрепче прижать к себе Наташу и притом бесстыдно мял ей левую грудь.
– Говорят, под Новый год, что ни пожелается, – напевал Миша сквозь зубы, – все всегда произойдет, все всегда сбывается, – и так непрерывно, до тех пор, пока не свернул в Певческий переулок и не затаился в нем, укрывшись тенью меж уличных фонарей.
– А я тебя часто вспоминала, – Эля укололась холодным глотком шампанского и закашлялась. Получилось смешно.
– Вот как? А почему? – я и впрямь был рад видеть ее. И очень не хотел сейчас, здесь, встретить ту большую, с холодными руками проститутку, заранее настроив себя, что эта встреча, которая почти наверняка должна состояться, будет означать провал моих расчетов на безмятежный и бессовестный кутеж в праздничную ночь. Она должна была сыграть роль пиковой дамы – разрушительницы надежды, но вместо пиковой ко мне подсела дама червонная, дама с мастью в виде красного сердца, в лиловом тюрбане с перышком, в прозрачных одеждах королевы гарема. Все это ей удивительным образом шло, и было приятно сидеть с этой восточной плясуньей за одним столом, приятно было угощать ее шампанским, поданным в ледяном ведерке, и смотреть, как блестят ее глаза, черные, словно капли нефти на белом песке.
– Ты веселый и не злой. В тебе черт не живет.
– А в тебе?
Она пожала плечами, улыбнулась, налила в опустевший бокал прежде, чем я успел стать на мгновение джентльменом и поухаживать за ней. Не привыкла к такому, все сама.
– Во мне живет. Маленький совсем, без него нельзя. Во всех, кто здесь работает, во всех, кто сюда приходит, есть черт. – Стало заметно, что она быстро, прямо на глазах пьянеет. Речь стала немного вяжущей, взгляд, как и положено взгляду пьяного человека – преувеличенно напряженным. – Я его сразу вижу. Он здесь постоянно находится, ловит души и сажает их в мешок. Некоторые девочки пропадают без вести, все говорят, что они просто завязали, а кто-то говорит, что поменяли клуб или лечатся. Только я точно знаю – это черт их прибрал к себе. Ладно, а то я люблю про это говорить. Верю я в это. Ты не обращай внимания, считай, что я уже заткнулась. Расскажи о себе. Что делал все это время?
Я принялся что-то говорить. Не могу сейчас вспомнить толком, потому что на ходу выдумывал. С какой стати я стал бы рассказывать ей правду, ведь наш разговор – это игра, прелюдия. А разговорами про черта меня не отпугнешь, я с детства любил готические романы По и сейчас для меня ее рассказ – лишь иллюстрация к бредовым фантазиям гениального пьяницы.
