– Брайтон-Бич, русский сектор.
– О’кей…
Таксист не очень-то хорошо знал это место и, накрутив верных тридцать баксов сверху, остановил машину возле вывески «Мебельная база «У причала». Гера прочел нагловатому водиле лекцию о его сомнительной профессиональной пригодности, чаевых не оставил и, тихо матерясь, вышел на тротуар. Водила укатил, радуясь, что так хорошо «нагрел» простофилю, а Гера остался один посреди улицы, сплошь по обе стороны застроенной какими-то приземистыми хозяйственными домиками, и, не зная, куда ему идти, зашел внутрь этой «мебельной базы». Среди диванов, горок и комодов он отыскал девушку по имени Татьяна, во всяком случае, так было написано на ее бедже, и спросил ее, как попасть на Брайтон. Девушка, несмотря на свое нежное пушкинское имя, по-русски говорить не умела и рассказала, что нужно идти еще квартала два, а там…
– Там попадете словно в дом родной, – закончила она объяснять и ненатурально улыбнулась.
Почему-то не говорящая по-русски Татьяна рассердила Геру. «Какого хрена, – шел и думал он, – называть детей именем Татьяна и при этом даже не постараться на-учить эту Татьяну говорить на ее родном языке?»
Гера дошел до края большого сквера, от которого наверх поднималась недлинная лестница с оббитыми краями ступенек. Навстречу Гере по лестнице спускался старик, похожий на артиста Прокоповича, и тащил на себе велосипед. На американца старик был совершенно не похож, и Гера обратился к нему на родном языке, спросил, далеко ли до Брайтона.
– Да вон он, – старик показал рукой туда, где кончалась лестница, – этот гребаный Брайтон. А вы что, молодой человек, только приехали?
– Ну да… – растерянно ответил Гера.
– Бегите вы с этого Брайтона – это мой вам совет. – Старик наконец спустил свой велосипед и теперь стоял возле Геры. – Ничего, кроме декораций и призраков, вы тут не найдете. Самое жалкое место на земле – вот что такое наш Брайтон.
– Да я не насовсем, – успокоил Гера раздухарившегося старичка, – я так… посмотреть просто зашел. Интересно.
– А вы откуда? – Старик жадно вытянул свою сморщенную желтую шею и стал похож на большую клювастую птицу.
– Из Москвы, – просто ответил Гера и вдруг почувствовал, что от этого слова, которое он произносил миллионы раз и никогда не ощущал ничего, ему вдруг стало как-то сладко во рту.
– Из Москвы-ы-ы-ы, – эхом повторил старик, – вот оно что… Ну и как там, в Москве?
– По-разному, – с улыбкой ответил Гера, – жизнь кипит. А у вас тут как?
– А-а-а, – старик с тоскливым видом поморщился и махнул рукой, – поднимитесь по лестнице, молодой человек, и вы сами все увидите.
Он, кряхтя, влез на свой велосипед и укатил не попрощавшись. Гера проводил его взглядом и, поднявшись по лестнице, вышел на сколоченную из досок широкую набережную, после которой начиналась песчаная прибрежная полоса, более известная как Брайтон-Бич.
Слева были выстроены дома, напоминавшие своей незамысловатой архитектурой спальные районы Москвы, перед домами шли газоны и огороженные баскетбольные площадки. Перед газонами висели таблички «Игры с мячом запрещены» на русском языке. Первые этажи домов, выстроенных близко от деревянной набережной, занимали рестораны «Volna», «Tatiana Grill» и «Moscow», взглянув на которые Гера вместо чувства голода испытал отчего-то рвотный рефлекс. На лавочках, прикрученных к доскам, сидели наши бывшие соотечественники и слушали русские радиостанции, читали русские газеты или с тоской смотрели поверх океана, словно силились увидеть родную Ялту, Одессу или Жмеринку, но ничего этого видно не было, и Гера, вглядываясь в лица одиноких лавочных сидельцев, вдруг поймал себя на мысли, что точно такие же лица встречались ему до этого только на родине, да и то в количестве гораздо меньшем, чем здесь, на Брайтоне. Да, на лицах жителей больших российских городов прописалось выражение озабоченности вечно спешащих куда-то людей, но вот встретить на них тоску – нынче это редкий случай. Некогда тосковать: волка не только ноги кормят, а еще и голова. Чем дальше продвигался Гера вдоль океана, тем больше он встречал людей с этими одинаковыми, пустыми, отрешенными, грустными лицами. Они смотрели на него с каким-то подобострастием, видимо, признавая в Гере пришельца из того, прежнего мира, мира, который был ими однажды оставлен в поисках лучшей доли, а этот новый мир деревянного тротуара, невзрачных домов и табличек, запрещающих играть в мяч, не принял их, и остались жители Брайтона в межвременье, со своими приемниками, настроенными на «Маяк», и «Аргументами и фактами», зачитанными до дыр в ожидании свежего номера.
Гере захотелось помочиться, и, увидев туалет, он поспешил к нему. Более омерзительного зрелища Гера не видел вообще нигде и никогда: по залитому мочой полу плавали фекалии, стены были измазаны понятно чем, а унитазы из нержавейки были добросовестно обгажены до такой степени, что напоминали какие-то бесформенные муравейники. Здесь или никогда не убирали, или некоторые не самые приятные черты национального характера нашли здесь свой выход в виде вот такого вот анонимного говенного протеста.
Наконец Герман свернул влево и, пройдя квартал унылых домов, оказался в торговом Брайтоне, дополнившем Герины впечатления о русскоязычной резервации Нью-Йорка. Над нешироким шоссе пролегали рельсы сабвея – круглосуточного метрополитена, и каждые пять-семь минут стены домиков, покрытые сажей, сотрясались от грохота проходящих на уровне их крыш составов. В самих домиках, преимущественно двухэтажных, располагались магазины эмигрантов, и каждый магазин стремился своей вывеской затмить соседа. Некоторые торговцы, поспешившие, видимо, с малеванием вывесочного текста, перестарались, и Гера, находящийся уже в состоянии близком к коматозу, скривившись, прочитал: «Лучшие люстры, бра и таршеры».
– Засунуть бы тебе этот «таршер» поглубже, – с чувством произнес Гера. Оглядевшись по сторонам, понял, что искать в округе такси все равно, что пытаться найти в саванне белого медведя, и полез наверх, туда, где со скрежетом останавливались поезда метро.
Вернувшись на Манхэттен, сидя в каком-то кафе и задумчиво размешивая сахар в целлулоидном стаканчике, Гера вдруг подумал, что если тогда, полтора года назад, ему удалось бы пересечь границу и сделаться невозвращенцем, то и он сейчас вот так же, как эти ничьи люди, сидел бы на лавочке возле океана и с тоской силился разглядеть там, за тысячи морских миль, огни любимого города, в котором все же лучше, чем в любом другом месте на земле, потому лишь, что город этот – свой.
