– Да ладно тебе, я пошутил.
– В каждой шутке есть доля шутки, сынок. Нет, я совершенно не собираюсь брюзжать в тональности «молодой да ранний». Я, – Лемешев-старший сделал паузу, понимая, что еще мгновение – и пути назад не будет, – я как раз хочу предложить тебе сделать на этом поприще первый шаг. Хотя виноват, первый шаг ты сделал без моей помощи, позавчера, когда приказал троим здоровенным гориллам есть землю, рыдать и грызть собственные руки.
Игорь теперь не просто остановился, он замер как вкопанный и от удивления открыл рот:
– Ты… Откуда ты?…
– От дяди Пети, – отец усмехнулся. – Или ты думал, что, сделав тебе такое предложение, он не захочет проверить твои чертовы способности еще раз, чтобы окончательно убедиться в их существовании?
– Так вот кто поставил этот спектакль! То-то я, как только увидел эту бройлерную троицу, подумал, что слишком все ненатурально. Наигранно как-то. Теперь понятно.
– Все было натурально, – перебил его отец. – Сеченов – режиссер что надо. Это ты сейчас уже выдумал? Ну? Выдумал? Насчет ненатуральности?!
Игорь улыбнулся:
– О’кей. Я выдумал. Но зачем ему все это? Ты знаешь, я ведь так и не понял, что именно со мной тогда произошло, откуда что взялось. Видимо, я по-настоящему испугался.
– А ты не помнишь, когда тебе было восемь лет, на тебя пыталась напасть собака во дворе, а мы с Петром стояли неподалеку: он подвозил меня к дому. Не помнишь?
– Что-то такое. Смутно, если честно.
– А я прекрасно помню, как все было. Ты и еще несколько пацанят валяли дурака и бегали друг за дружкой по детской площадке. И вдруг эта собаченция! Огромный кобель немецкой овчарки, просто переросток какой-то! Откуда он взялся, непонятно. Одного укусил несильно, успел лишь прихватить зубами, тот от него залез на крышу детского домика. Тогда он к тебе бросился, мы быстрей тебя спасать, а ты замер, как вкопанный, и поглядел этому псу в глаза. Неужели не помнишь?
Игорь мотнул головой:
– А что дальше?
– А дальше пес заскулил, лег на брюхо, хвост поджал и весь прямо затрясся. Я никогда такого не видел. Никогда… После этого самого случая Сеченов и помнит о твоих способностях. Именно поэтому он устроил этот театр позавчера. Он был здесь вчера и все мне рассказал. Ты сделал так, что трое сотрудников его ведомства очутились в дурдоме. Молчи, не перебивай! Я никогда не говорил тебе, где я работаю, не было необходимости. Теперь самое время сказать, что я работаю в той же организации, что и Сеченов. Мой бизнес с итальяшками не более чем прикрытие. Ты унаследовал какую-то особенность, подтвердил предание, в которое давно все уже перестали верить. Если так, а я понимаю, что это именно так, хотя мне и страшно просить тебя об этом, я все же попрошу тебя, Игорь, мой сын, не для меня или, упаси Бог, для Сеченова, но для своей страны, которой сейчас так тяжело, – ты должен работать на нас. Само собой разумеется, что никаких сапог тебе носить не придется. В случае твоего согласия первое задание ты получишь от меня здесь и сейчас. Пойми, я иду на это, понимая, что нет другого выхода!
Игорь, все это время внимательно слушавший отца и не проронивший ни слова, робко спросил:
– А что это за предание? Я ведь ничего не понял из того, что ты только что сказал. Ты мой отец, и я сделаю все, о чем ты попросишь, но ведь я могу просить тебя внести хоть какую-то ясность?!
– Ясность я внесу, но прежде ты должен пообещать мне, что если эта «ясность» покажется тебе чересчур пугающей, то ты не станешь просить меня вывести тебя из игры, в которой только что дал согласие участвовать. Могу я взять с тебя такое обещание? Подумай последний раз – Лемешевы всегда были верны своему слову.
– Я согласен, отец. – Игорь впервые в жизни произнес это «отец» вместо детского и доверчивого «папа». Произнес, словно и впрямь вошел в ту самую комнату, о которой он совсем недавно рассказывал Сеченову. Вошел и услышал, как хлопнула позади него дверь.
Авель. Валаамский монастырь – Санкт-Петербург. 1787–1796 годы
В монастыре Авель как-то не прижился. Все время, что шел к постригу, начиная с десяти лет, он совершенно иначе видел свой удел. Думал, что с Богом говорить станет, а вместо этого навалилась сытная монастырская трапеза с медовухой и хлебным вином, скоромное в пост, не таясь, к молитвам отлынивание – и суета! – вот что было для него самое страшное. Словно из мирской жизни и не уплыл, а лишь променял постылый отцовский пятистенок на келью да заботы монастырские, коим с утра и до поздней ночи несть числа. Хозяйство монастыря Валаамова было огромным, монахов-трудников на все и не хватало, а коли намаешься за весь день, спину выгнешь так, что к вечеру ровно и стоять не можешь, то какое уж тут спасение души? Тут бы о живота спасении подумать, вот о чем. И привязался Авель к отцу настоятелю, мол, «пусти меня со двора, отче. Благослови на подвиг пустынный, на пост крепкий, на тяжелое против бесов стояние». А тот ни в какую:
– Эдак, ежели все взалкают во пустоши поселиться, то некому будет радеть о нашей обители! Тебя пущу, авось еще кто за тобой по скудоумию аль по лени увяжется, тогда как? Нет уж. Здесь будь, коли пришел и постриг принял!
Авель умел убеждать. Сперва кротостью, а уж потом и крепким словом, только в этот раз от крепкого слова приключилось худо. Настоятель на расправу был скор. Обозлился и велел «бесноватого», как сам он назвал Авеля, бросить в подвальную темницу. Здесь, на глубине нескольких метров, в каменном мешке, где и разогнуться-то было нельзя, только сидеть на земляном стылом полу, покрытом редкой осклизлой соломой, без света, Авель провел неделю, но не сломался! Наоборот, в вере стал еще крепче, а хлеб и воду, раз в день приносимые, отвергал и ни разу ни к чему не притронулся. Среди братии поползли нехорошие слухи. Отцом настоятелем многие были втайне недовольны, нашлись и те, кто открыто роптал и подговаривал остальных составить всеобщее челобитье и с Божьей помощью «отправить сие в столицу Санкт-Петербург на рассмотрение святейшего Синода». Когда же слухи о челобитной дошли до настоятеля, тот не на шутку испугался. «А ведь и правда из-за окаянного Авеля лишусь всего!»
С той мыслью уснул, а проснулся от того, что во сне к нему явился Угодник Николай и по-мужицки крепко отца настоятеля отчитал. Да столь изрядно, что у того, с воплем проснувшегося, такие поносные слова самого почитаемого на Руси святого продолжали звенеть в ушах так, словно и не сон это был вовсе, а вот только что состоявшийся разговор. Это уж было слишком, и перепуганный насмерть отец настоятель, как был в одном исподнем, стремглав устремился в подвал и, растолкав спящего служку-ключника, велел тому: «Авеля темницу отомкнуть, его самого привесть и в ключном покое передо мной поставить!»
Озадаченный служка, почесывая затылок пятерней, зевая и ежась от ночной стылости, побежал исполнять приказание. Отомкнул дверь ключом и сипло крикнул в непроглядную казематную темноту:
– Эва! Человече, ты живой ли?
– Живой, – донесся до него еле слышный голос. Авель за неделю без света и тепла, без еды совершенно иссох и последние сутки лишь молился о том, чтобы его поскорей забрал к себе тот, кому он всю свою тяжелую жизнь так искренне служил.
– Так коли живой, то вылазь! Сами отец настоятель к себе зовут! Радуйся, небось милость решили явить!
– Не ему мне милости являть, а токмо Богу единому. Не выйду!
Служка растерялся. Виданное ли это дело, чтобы узник из каземата поскорее на божий свет не мечтал выпорхнуть, словно птица?!
– Эй, да ты не дури! Слышь-ка! Сказываю тебе, подымайся, коли можешь, а нет, так я упрошу помощников тебя вытащить!
Голос Авеля окреп, казалось, что он исходит не от человека, а от мрака, который заполнял его темницу:
– Сказано тебе, что не выйду. Пусть сам сюда явится, ежели у него ко мне дело есть!
Служка только рукой махнул. Понял, что убеждать Авеля нет проку, и вернулся. Передал его слова настоятелю. Тот и вовсе лицом посерел, молча взял у служки масляный фонарь и, наказав за собою не следовать, сам пошел к Авелю. Войдя в его камору и затворив за собой дверь, он поставил фонарь на пол, а сам упал Авелю в ноги.
– Прости меня, божий человек. Не углядел я в тебе искры святости, думал, что гордыня тебя обуяла и от
