…Его обучение подходило к концу. Мы сознательно опускаем подробности, связанные с практическими занятиями магией, – для этого есть куча литературных страшилок вроде «Трона Люцифера» или «Молота Ведьм», чьи авторы, собрав воедино домыслы, не имеющие отношения к подлинной сатанинской магической премудрости, являющейся частью учения масонов и основой их обрядов, пытаются выдать их за истину. Это как раз и есть глупость – самый тяжкий грех для одних и благо для стада.
Игорь сполна познакомился с обрядами, во время которых учился тому, как приручить, сделать подконтрольным его дар внушения. В этом он преуспел…
В середине августа девяносто четвертого года, в один из дней, предшествующих празднику явления Кришны, на базаре в Калькутте десятитысячная толпа, внезапно поддавшись агрессивной панике, с воплями бросилась громить все подряд без разбора. Пролилась кровь, несколько человек были раздавлены, лавки торговцев сметены с лица земли, об этом случае рассказали все мировые новостные ленты, подав его как пример немотивированной агрессии религиозных фанатиков, и, конечно, никто, кроме нескольких единоверцев Игоря, не знал, что все то время, пока шел погром, за ним с безопасного расстояния пристально наблюдал тот, кого они знали под именем брат Дагон. Это был его первый настоящий опыт такого рода, и он оказался успешным. Выбрав среди огромной толпы группу «проводников», людей, чья воля была способна подчинять себе более податливых окружающих, он воздействовал на них с расстояния в несколько десятков метров, стоя на крыше соседнего с рынком здания. Дальше все пошло словно цепная реакция, «проводники» возмутили среду вокруг себя, и гнев от этих эпицентров кругами начал расходиться по толпе. В месте пересечения кругов стали возникать приступы ярости и насилия, еще более мощные, усиленные вдвое, от них в свою очередь расходились круги, которые вновь пересекались, вызывая еще более дикие агрессивные реакции, и так могло продолжаться до катастрофического предела, когда уже ничто не могло бы остановить людей. Они вполне могли начать громить город, страну… Игорь-Дагон понял это и почувствовал, что управление настроением толпы находится на кончиках его пальцев, полностью зависит от его воли и желания продолжать свои опыты дальше. Остановить разбушевавшуюся толпу он смог тем же методом, каким ранее завел ее. «Проводники», которых он не выпускал из поля зрения, перестали быть источниками агрессии, он нейтрализовал их, обратив в податливые безмозглые туши, и в течение десяти минут то, что дышало ненавистью и представляло угрозу для всего городского населения, успокоилось. Слышны были завывания сирен и стоны раненых. Под эту музыку брат Дагон оставил свое наблюдательное место, он приручил стихию и был готов к переходу на следующую ступень. Через день он покинул Калькутту и вылетел в Нью-Йорк, где его встретила Пэм.
…Отвлечемся на время от чертовщины настолько, насколько это вообще возможно в нашем повествовании. Вместо чертовщины поговорим о любви между русским изгоем и американской шпионкой. За два года, прошедшие с момента их последней встречи, в личной жизни каждого все было словно в бурлящем котле: случайные быстротечные романы – у Игоря с экзотичными, искусными в любви индианками, у Пэм с одним англичанином, которого она весьма ловко свела в могилу после того, как тот написал в ее пользу завещание. Англичанин был спортивен, здоров, словно верблюд, и романтичен, как Джон Леннон. Пэм окрутила его настолько, что тот буквально сошел с ума: пригласил нотариуса, перевел все фамильное имущество, состоящее, в том числе, из дома в Лондоне и замка под Ивернессом, что в Шотландии, на Пэм, после чего вызвал шофера. Приказал отвезти себя к Тауэрскому мосту, некоторое время прогуливался там, в толпе праздношатающихся туристов, а затем вдруг вскочил на парапет и сиганул вниз головой прямо в Темзу. Так как самоубийство было очевидным, то у полиции почти не нашлось к Пэм вопросов. Ей даже не пришлось прибегать к помощи своего учреждения. Ее лишь спросили:
– Как вы думаете, почему ваш друг сделал то, что сделал?
И она, как всегда мило улыбнувшись, ответила:
– Понятия не имею, вообще-то он всегда казался мне немного странным.
Разумеется, ничем подобным ни Игорь, ни Пэм не собирались делиться друг с другом. Им было просто хорошо вдвоем, как хорошо животным в период брачных игр. Секс был прекрасен, они перелетали из города в город, снимали номера в лучших отелях и поражались собственной изобретательности. Оба были на одной волне и подходили друг к другу, как подходят половинки стодолларовой купюры, соединенные заново. Иногда, в моменты наивысшего любовного исступления, когда очередной оргазм переставал сотрясать ее тело, Пэм, раскинувшись на кровати в позе морской звезды, широко раскинув ноги и руки, шептала слова молитвы:
– Мое лоно в огне! И пусть нектар, текущий из моей расселины, опылит спящий мозг, и разум, что не чувствует вожделения, да закружится в безумном пробуждении. И когда мой могучий прилив схлынет, пусть начнутся новые скитания, и плоть, что я возжелала, да придет ко мне. Во имя великой шлюхи вавилонской, и Лилит, и Гекаты да будет мое вожделение удовлетворено!
Оба, в унисон, они заканчивали, превращая очередное соитие в часть мессы, где роль алтаря играла кровать:
– Шемхамфораш. Слава сатане.
…Идиллия продолжалась месяц, до тех пор, пока Пэм не привела Игоря в свой дом под Вашингтоном. Там они провели два дня, и однажды Пэм просто проснулась и сказала, не глядя на Игоря:
– Дагон? – Она никогда не называла его «этим» именем, всегда только Эгер и никак иначе. Игорь понял, что настал момент для чего-то особенного. Для того, к чему он шел все эти два года:
– Ты хочешь сказать, что настало время для серьезной работы?
Она выскользнула из кровати и подошла к чистой белой стене спальни, прислонилась к ней, распластав по сторонам руки, и склонила голову на левое плечо:
– Тебе никогда не было жаль?
– Чего?
– Не знаю… Все эти россказни о том, кто спасется, кто нет… Я имею в виду царствие небесное, Дагон.
– Не называй меня этим именем, Пэм. Оно не мое, я никак не могу с ним свыкнуться. Пусть оно останется для всех остальных, а вот ты… не могла бы ты все же называть меня по-прежнему. У тебя так мило получается коверкать мое настоящее имя. Ну?
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Я боюсь тебе отвечать, Пэм. Ведь ты ждешь от меня честности?
– Только честности.
– Тогда я думаю, что разочарую тебя.
– Попробуй.
– Я не верю в царство небесное. Вернее, я перестал в него верить. Знаешь почему? Потому что оно разрешает таким, как мы с тобой, жить в свое удовольствие и портить жизнь остальным. А оно ведь небесное, Пэм, оно Божье, и если Бог может допустить само наше существование, то мне не хочется в его царствие, и перестань паясничать, изображая распятие. Его-то казнили на самом деле. Он верил в царствие Божие, вот и поплатился за свою веру. Подставил щеку вместо того, чтобы позволить Петру изрубить стражников в Гефсиманском саду; простил Иуду вместо того, чтобы его уничтожить. Сдался, и ради спасения кого? Стада скотов, которые никогда не оценят его жертвы? Ответил я на твой вопрос?
– Ты ответил так, как никогда бы не ответил Эгер. Ты стал совсем другим, Дагон, и у нас с тобой осталось очень мало времени.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе пора возвращаться в свою страну. Мне осталось показать тебе кое-что особенное и посадить на самолет.
Игорь сел в кровати и уставился на Пэм:
– Как?! Зачем мне возвращаться?! Что мне там делать?!
Она перестала наконец изображать распятие, накинула на себя что-то, кажется, его майку, и села на краешек стола:
– Я никогда не курила, а сейчас бы с удовольствием. Ты думаешь, мне легко? Думаешь, легко не видеть тебя два года, украсть месяц счастья, а потом расстаться вновь, причем непонятно насколько? Но пойми, тебе надо вернуться в Россию. Там тебе предстоит многое сделать, там столько работы, что я вообще не представляю, как у тебя… у вас все получится. А получиться должно быстро, мы теряем время, и оно начинает работать против нас.
