Колышкин И. А
В глубинах полярных морей
«Щуки» показывают зубы
Держим экзамен
В центральном посту тихо. Сюда не доносится жужжание главных электромоторов, не слышно шума буравящих воду винтов. Подводная лодка идет на глубине. Если закрыть глаза, кажется, что она неподвижно повисла в воде, затерявшись где-то между поверхностью и дном моря. Но стоит взглянуть на вахтенного командира, опускающего перископ, на сосредоточенные лица рулевых, удерживающих лодку на нужном курсе и глубине, — и эта иллюзия пропадает. Привычная обстановка рождает привычные ощущения: сразу чувствуешь, что корабль живет, движется, послушный умелым рукам.
Лязгает дверь водонепроницаемой переборки. Входит Аркадий Моисеев, одетый, как и все, по- походному: в меховой реглан поверх ватника и шапку-ушанку. Он только что обошел отсеки, побеседовал с моряками, объяснил им, в чем суть поставленной перед кораблем задачи. «Молодец, — отмечаю я про себя, — не может без того, чтобы не побеседовать с людьми. Очень хорошая командирская черточка».
Капитан-лейтенант Моисеев командует этой лодкой — «Щ-401» — недавно, всего около полугода. Но за это время мне, командиру дивизиона, не раз случалось выходить с ним в море, «на обеспечение», как говорят на флоте. Обеспечивать — значит следить, чтобы неопытный командир не наделал ошибок, опасных для корабля, поправлять его, если потребуется, давать ему вовремя нужные советы, одним словом, помогать ему набираться командирской премудрости.
Мне кажется, я неплохо знаю Моисеева. На подводном флоте он не новичок. Плавал на лодках штурманом, помощником командира, хорошо освоил наш трудный Северный театр. Во время совместных походов нельзя было не заметить таких его привлекательных черт, как рассудительность, умение владеть собой, спокойствие и доходящая до застенчивости скромность. С людьми он доброжелателен, прост. И моряки успели полюбить его. Когда они говорят «наш командир», в этом «наш» звучит неподдельное уважение и душевная теплота.
Но вот в самостоятельных походах Моисеев еще не бывал. Поэтому сегодня он вышел в море вместе со мной. Мне предстоит принять у него командирский экзамен в боевых, по-настоящему боевых условиях. Ведь сейчас на исходе 22 июня 1941 года — день, который навсегда войдет и в календари и в сердца наших людей, день, которым открывается знаменательная и трагическая глава современной истории.
Сколько раз за последние годы на торжественных собраниях и митингах произносили мы похожие на клятву слова: «По первому приказу Родины мы немедля выступим на защиту ее священных рубежей!» По правде говоря, от частого употребления смысл этих слов изрядно стерся, приобрел некоторую отвлеченность. За парадностью фразы не возникали конкретные представления о том, что и как может произойти вслед за получением боевого приказа. Но вот внезапный приказ прозвучал. И наши заверения, обращаемые к партии, к народу, облеклись в практические дела. Мы действительно по первому приказу Родины в первый день войны вышли в море.
Война всегда подкрадывается неожиданно, как ни жди ее. Сгущаются тучи, вот-вот грянет гром, а какой-то внутренний голос твердит: «Нет, нет, только не сегодня, только не сейчас! Ведь еще не все экипажи отработали полный курс боевой подготовки. Не все лодки прошли ремонт. Не все командиры накопили достаточно опыта. Ну хотя бы еще полгода…» А через полгода возникнут не менее важные обстоятельства, вызывающие внутренний протест против необходимости тотчас же вступить в бой. Так уж, видимо, устроена психология человека, даже военного…
Да, нам хотелось хотя бы небольшой отсрочки. Именно оторочки, так как сомнений в том, что война рано или поздно начнется, у нас не было. В плане политическом мы понимали, что пожар, уже два года полыхающий в Европе, не может не перекинуться на наши границы. Правда, немалую сумятицу в умы вносили официальные утверждения о прочности нашей дружбы с Германией, о надежности союза с ней. Эти утверждения подкреплялись авторитетом человека, которому мы тогда верили безгранично.
И сейчас, когда пишутся эти строки, трудно понять до конца, почему Сталин больше доверял лицемерным уверениям фашистских главарей в их дружелюбии, чем донесениям нашей разведки, докладам наших дипломатов. Трудно представить себе истоки этой глубочайшей политической слепоты.
И все же большинство из нас было убеждено, что в надвигающейся войне нам придется противостоять именно силам фашизма. Это убеждение вытекало из нашего мировоззрения, сформированного партией, из знания законов исторического развития, которым она нас вооружила.
Последние недели перед войной и впрямь были предгрозовыми. В мае в Полярное — нашу флотскую столицу — приезжал московский лектор. Выступая в Доме флота перед комсоставом, он с особым упором говорил о бдительности и как бы между прочим упомянул, что Германия сосредоточивает свои войска у наших границ.
Спустя несколько дней я выходил на «Щ-401» в дозор. На инструктаже начальник штаба флота предупредил, что обстановка на море неспокойная. Есть данные, что иностранные корабли плавают на подступах к Кольскому заливу, правда вдали от берегов. Но возможны всяческие провокации.
— Ваша задача, — говорил начальник штаба, — скрытно нести дозорную службу, о всех замеченных кораблях доносить, оружие применять только на самооборону в случае явного нападения.
… Нам, правда, ничего подозрительного не встретилось, но дымы неизвестных кораблей попадали в поле зрения перископа, и мы о них доносили. Через двенадцать суток мы вернулись назад.
18 июня я вышел после обеда из столовой береговой базы и вдруг услышал хлопки орудийных выстрелов. Била батарея вблизи Полярного. Я привычно пошарил глазами по небу, ища самолет, тянущий на буксире рукав — мишень, по которой тренировались в стрельбе зенитчики. Но — что за чертовщина! — никакого рукава не было, а грязно-серые разрывы клубились около самого самолета.
— В чем дело? — спросил я оказавшегося рядом флагманского артиллериста бригады Перегудова.
— А вы разве не знаете? Вчера прилетал сюда немецкий самолет, по нему не стреляли. Вот гостю, видать, понравилось, и снова прилетел.
Накануне я был в море, пришел поздно ночью и ничего об этом не знал. Неприятно и тревожно стало на душе.
В субботу, поздним солнечным вечером (для северян это не звучит парадоксально), я в последний раз проходил по еще мирному, не потревоженному войной Полярному. На улицах было пустынно: в это время года семьи командиров и сверхсрочников обычно уезжали отогреться, отдохнуть от сурового климата на юг, причем «югом» считались и Ленинград, и Черноморское побережье. Из Дома флота доносились звуки музыки: там шел концерт московских артистов. В Екатерининской гавани почти не оставалось кораблей. Одни в море, не теряют благоприятных для учебы дней, другие по приказанию комфлота рассредоточились в окрестных губах, как на Севере называются заливы, далеко вдающиеся в сушу.
Я сел на катер подплава. Застрекотал мотор. И вот уже за кормой сдвинулись скалистые берега, заслонив собой и гавань и наш молодой городок, к которому североморцы успели привязаться всем сердцем. Мы идем в Мурманск. Надо принять у завода «Щ-402», которая проходила там ремонт в доке, и привести ее в Полярное.
Утром мы ошвартовались в нашей базе. Еще издали увидал я коренастую фигуру командира бригады Николая Игнатьевича Виноградова, почему-то одетого по-праздничному — в тужурку, и поспешил к нему навстречу, чтобы доложить о прибытии лодки из Мурманска. Но он, не дожидаясь моего доклада, коротко произнес:
— Война! Германия напала на нас ночью. Боевые действия уже начались.
