Я был всецело во власти печали, глядя вслед уплывающему Христиану Йохансону, который сумел облегчить мой страх перед Господином, открыв мне, кроме некоторых сокровенных черт его характера, историю его детства.
Сам-то он узнал ее от старины Хафнера. Наперекор стоявшей между ними полувековой разнице в возрасте Христиан Йохансон был в самой сердечной дружбе с нашим управляющим. К тому же именно смерть старика побудила его оставить наш остров. Вместо того чтобы удерживать, Сеньор снабдил его самыми горячими рекомендациями и направил в Виттенбергский университет, словно и в нем видел неудобного свидетеля своей жизни, которого лучше удалить (по крайности, если не считать симпатии Христиана к учению Коперника единственной причиной их расхождения).
Незадолго до того, узнав о нашем добром согласии и столь же добром соседстве на четвертом этаже Ураниборгского дворца, хозяин нас разлучил, отправив меня жить в павильоне со слугами. Но помешать разглашению секрета было уже поздно — я успел узнать от Христиана горько печалившую господина Тихо, хотя он в том не признавался, тайну его детских лет: в самом нежном возрасте Сеньора оторвал от родного очага его дядя Йорген Браге, который не мог иметь наследника и не сумел договориться со своим братом Отто насчет взаимно приемлемых условий усыновления. Он нанял головорезов, те захватили ребенка в Кнутсторпском дворце, и он растил его так, чтобы по собственному образцу привить мальчику страсть к охотничьей потехе и прелестям служанок. (Потому-то все и вышло наоборот.)
— Так что же, — настаивал Сеньор, уперев руки в бока и меряя меня таким взглядом, как будто я был его псом Лёвеунгом и он застал меня выходящим из кладовой, — ты не думаешь, что тебе кое-чего недостает?
— Да, правда, — отвечал я без промедления. — Я забыл очки немца во флигеле типографии.
— Тогда что же они делали на Лаэбринкском берегу, где я их обнаружил?
С этими словами он протянул мне очки, но сделал вид, что колеблется, отдавать ли.
— Бедняга Густав мог их там оставить после того, как он их у меня украл, — сказал я, тотчас водрузив очки на нос.
Я притворился, будто вглядываюсь вдаль, смотрю в северную сторону, потом в южную, скольжу взглядом по медной кровле, созерцаю берег Скании, что тянется до мыса Куллен, сам же думал о том, что мне поведал Рюдбергов слуга. Тут-то, чтобы скорее покончить с разговором об очках, я вдруг воскликнул: «Знайте, что граф Рюдберг подкупил арендатора в Куллагоре, он нарочно забывал зажигать доверенный вашему попечению маяк, чтобы это приводило к кораблекрушениям! Этот человек, желавший нарушить ваше счастливое согласие с покойным королем Фридрихом, не заслуживает доверия, коего вы и поныне удостаиваете его!»
Вместо того чтобы обругать меня за дерзость, он промолчал. Потом сказал:
— Кто еще, по-твоему, хотел бы навредить мне?
— Геллиус Сасцеридес! — выпалил я без колебаний. Увы, он подозревал, что я ненавижу этого человека с тех самых пор, когда тот замышлял отделить меня от моего брата. А я-то говорил не столько о прошлом, сколько о грядущем. Я возвестил ему, что Геллиус окажет самое погибельное влияние на его жизнь «вплоть до самого конца».
Упоминание о конце его жизни произвело на хозяина сильное впечатление, тем паче что за ним последовало явление весьма необычное. Я не был к нему причастен, хотя позже он заподозрил, что это все вызвано моими дьявольскими штучками.
Меж тем как наставник Мунтер и Лонгомонтанус болтали с Сакалем, стоявшим внизу, возле колонны, на которую опиралась галерея, я, поправляя очки у себя на переносице, указал хозяину на море, даль которого расстилалась у него за спиной, и спросил: «Вы видите то, что вижу я?»
Бенте Нильсон меня предупреждала, что из вод Эресунна всплывают порой призрачные земли. Но это видение превосходило ее рассказы своей невероятной отчетливостью.
Перед нашими глазами явился другой остров. Было ясно видно, что он не примыкает к берегам пролива и отстоит от нашего берега по меньшей мере на три фьердингвая. Город, что можно было различить на нем, не походил на Копенгаген. Его порт словно бы окружали покатые холмы, окутанные снеговым покрывалом, а ведь у нас стояло лето. Но главное, что поражало, — это число, размеры и вид кораблей, ведь некоторые из них были лишены мачт, притом очень многие по своей длине раз в десять превосходили даже самые большие суда королевского флота. А у одного даже была светящаяся лента на румпеле. Другие сигнальные огни плавали в ясном небе над кровлями.
— Что это? — пробормотал Сеньор.
— Я об этом знаю не больше вашего, но если вы тоже это видите, значит, мне не примерещилось.
— Лонгомонтанус, Сакаль, что вы там видите?
— Ничего, господин.
— Я же внизу, — напомнил Сакаль.
— Корабль вдали, — сказал Лонгомонтанус.
— Черт возьми! Да их там добрая сотня! — отозвался хозяин.
Он стал скликать свою челядь, приказал поднять трех лакеев с постели — все напрасно: никто, кроме нас двоих, ничего не увидел. Сеньора это сильно взбудоражило. Местное предание гласило, что подобные видения — мрачное предвестие, и наша судьба это подтвердила, так как на острове появилась чума.
Возможно, та эпидемия была и не чумной, но вокруг нее объединились все мрачные пророчества. Труп старого Ассарсона предали огню, потом сына Ольсена, Элиаса, постигла та же участь, а жена Элиаса бросилась вниз со скалы Гамлегор. Их четверо детей умерли почти одновременно. Вдова Ассарсона с помощью единственного сына, который еще держался на ногах, на носилках принесла к ограде Ураниборга своего последнего больного. Несчастных гнали прочь, страшась их недуга, но они все возвращались.
София Браге не послушалась брата. Она вышла без сопровождающих, чтобы поодаль, на развилке дорог, оказать им помощь. Увы, все было напрасно: и ее мышьяки, и советы Ливэ. Она никого не смогла спасти. А поскольку Сеньор боялся, что она и ее служанка могут теперь занести в дом заразу, София приказала снарядить ее корабль и покинула остров.
Впрочем, Господин и сам собирался сделать это вслед за ней. Он решил бежать в Копенгаген под предлогом, будто ему не терпится повидать своего старшего сына, чтобы затем повезти его во Франкфурт к своему доброму знакомцу, владельцу типографии Хесселю.
Поселяне не могли простить ему этого намерения бросить их в беде, даром что от задуманного бегства ему пришлось отказаться. Подошло время отплытия, и вот накануне намеченного дня он узнал, что каталог Лонгомонтануса насчитывает 666 звезд, а ведь это — звериное число Апокалипсиса! Столь зловещее предзнаменование вынудило его воздержаться от путешествия. Он остался: затворился в библиотеке и сосредоточился на надзоре за своим сыном Йоргеном, дабы побудить последнего к более ревностным занятиям, мне же, опасаясь, как бы мое присутствие не навлекло новых бедствий, поручил вместе с Сакалем и лакеем Хальдором отправиться к Софии Браге в Копенгаген, где нас ждал его старший сын Тюге; оттуда нам полагалось двинуться во Франкфурт, куда он дважды в год посылал своих людей, дабы закупать книги. Он заблаговременно известил о моем прибытии, пообещав владельцу типографии Вильгельму Хесселю, что тот сможет сам испытать дивные возможности моей памяти. В последнюю минуту он велел также передать письмо его сыну Тюге, и мы отправились во Франкфурт вместо него.
Итак, прохладным осенним утром мы покинули Копенгагенский порт и по серебристой морской глади двинулись к Ростоку. Юный Тюге Браге, по обычаю академии Серо с ног до головы одетый в черное, напустил на себя победоносный вид и, видимо, наслаждался этим путешествием. Он весело расточал мне знаки своей дружбы и заставил пообещать, что я не стану рассказывать его отцу о любовных шашнях, которые он не преминет заводить во время пребывания в Германии. В конце концов он заверил, что сумеет избавить меня от бремени моего нынешнего положения. Когда? Как только устроится его собственная судьба.
— До этого вам еще далеко, — возразил я. — И мой жребий меня не тяготит.
— Прикинь только, какой барыш тебе будет от твоего братца-нетопыря, если выпадет развлекать какого-нибудь принца.
Лишенный возможности обеспечить себе положение в обществе собственными силами и достоинствами ума, юный Тюге с вожделением завистника взирал на чужие богатства. То, что его отец с таким нескрываемым презрением относился к владельцам земель и всякого добра, распаляло дерзость сына, который был не прочь и в этом выказать свое отличие от родителя. Он расписал мне существование, ожидающее меня в случае, если я постараюсь приобрести достаточно пристойные манеры, чтобы быть представленным к германскому императорскому двору. Тамошние принцы славились своей любовью к разным диковинам. Брат Рудольфа Фердинанд Тирольский, жил в окружении целой армии карликов и великанов. Рассказывали, будто он вывез из Португалии и поселил в своем дворце в Инсбруке семейство людей-львов, чьи тела и даже лица сплошь покрыты шерстью. Их дети в своих белых воротниках походили на котят, украшенных бантами, — так рассказывал покойный друг его отца, французский посол Дансей, видевший их в свои юные годы.
Я прервал его живописный рассказ, чтобы сообщить, что не стремлюсь покинуть остров.
— Неужели ты хочешь провести всю жизнь среди этого отребья?
— Я хочу сохранить уважение моего господина.
— А ты уверен, что оно того стоит?
— Оно стоит той цены, которую я за него даю.
— Мой отец смеется над тобой и твердит: «И как мне в голову взбрело сохранить жизнь этому демону, не знаю, что с ним теперь делать, он мне противен!» Да, он в точности так говорил о тебе моей матери.
Его слова ранили мое сердце. Чтобы заклясть тщетную досаду от сознания, что хозяин не любит меня, я решил сам любить его. Усталость, заставлявшая его снимать свой нос, чтобы подышать вволю, наполняла меня сочувствием. Когда наши глаза встречались, из моего взгляда он причащался той мере братского понимания, что не ведает неравенства, сколь бы он ни превосходил меня как мудростью, так и положением. Право слово, мне казалось, что мое присутствие постоянно необходимо ему. Ведь мое физическое безобразие намного превосходило его собственное, и я отвлекал на себя жалость его гостей. Если я восхищался им, если боялся за его жизнь, с беспокойством прикидывал, насколько ему доверяют при дворе, и трепетал за судьбу его трудов, то вовсе не потому, что от этого зависела и моя участь. Его сын, казалось, вдруг понял это:
— Ты что же, любишь его?
— Как можно не чтить того, кто даровал тебе жизнь? Меня бы стоило отхлестать за такую дерзость, но он и не подумал поднять на меня руку. Он стыдился той ненависти, которую внушал ему его родитель. Грубость Тихо Браге в отношении своей жены, презрение, что он питал к невеждам, равнодушие, с каким он третировал своих дочерей, и требовательность, которой он изводил сыновей, — все это возмущало Тюге. Но он прислонился затылком к мачте судна, которое стонало и поскрипывало под крики чаек, поглядел, полуприкрыв веки, на белеющие в первых утренних лучах берега Германии и с надменной иронией поблагодарил меня за то, что я, вознося молитвы за его отца, тем самым освобождаю его от сей заботы.
После медлительного плавания по огромной реке мы добрались до Ростока. Нас встретил Геллиус Сасцеридес, хотя никто не предупреждал, что он окажется здесь. Мерзавец, все еще наподобие петуха наряженный в зеленое, красное и оранжевое, получил от Тихо Браге изрядную сумму вкупе с поручением обеспечить наш переезд во Франкфурт, к владельцу типографии Вильгельму Хесселю.
Геллиус жил в том необъяснимом достатке, каким располагают предатели. Обитал он возле Ростокского порта в низеньком доме, крытом желобчатой черепицей, рядом с двумя голландцами того же возраста. Один из них, художник по стеклу, по уши влюбленный в свою молоденькую любовницу-немку, без конца ласкал ее. В его мастерской было столько роскоши и многоцветья, что я наглядеться не мог.
Здесь, в окружении алхимических печей, стеклянных трубок, сосудов, заполненных доверху свинцом, медью и сурьмой, среди кислых испарений, в чьих облачках играли лучи восходящего солнца, где вонь смешивалась с запахом пота, которым обливались подмастерья, нас посетил Эрик Ланге, нареченный Софии Браге. Крайне подавленный безденежьем, раздраженный, он, по-видимому, был осужден закончить в этом городе свои дни, наезжая в Данию не иначе как по случаю, урывками, коль скоро надобность вечно удирать от кредиторов мешала ему жить в свое удовольствие. На жизнь он зарабатывал, скитаясь по всей северной Германии, где пускал в ход свое умение приготовлять целебные составы и давал любознательным богачам из Ростока и Дрездена уроки алхимии.
Не знаю почему, а только он, похоже, отлично понимал, чего ради Геллиус Сасцеридес согласился вместе с нами отправиться во Франкфурт. Я же со своей стороны догадывался, что он его подозревает в желании навредить моему господину, в душе одобряет эту интригу, но не хочет ничего знать о ней.
