распадется, обнажив блестящие надкрылья, на все мольбы Ольсена и Класа, просивших сократить работы на полдня в неделю для крестьян, возводивших запруду, он своим оглушительным голосом твердил в ответ одно-единственное слово.
Это было слово «nej» — нет. Клас добивался, чтобы его старшему сыну дозволили помочь ему чинить мельничную крышу, — nej. Другой поселянин утверждал, что ему позарез нужна помощь родных, чтобы до ожидаемой бури укрепить сруб голубятни, — nej. Всем этим надобностям, выглядевшим как-никак весьма неотложными, Сеньор никогда не придавал ни малейшего значения, так что голубятня Ольсена в том году преспокойно рухнула, задавив насмерть коровницу-пастушку, девочку тринадцати лет. Ее отец был тотчас заточен в тюремный погреб под флигелем для слуг за угрозу, мстительно выкрикнутую в лицо жене своего господина, и еще за предсказание, что их дворец пожрет пламя.
Объяснения, которые сеньору Браге приходилось давать своим любопытствующим посетителям относительно астрономических приборов, тоже отрывали от его дня изрядный кусок времени. Да ему и самому настоятельно требовались разъяснения от поставщиков и наиболее ученых друзей, а времени они забирали и того больше. Таким образом, чем дальше продвигались работы, тем важнее ему было узнать обо всем, что происходит на бумажной фабрике, от вымачивания лоскутов до мелования бумаги. Что до типографского дела, тут для него давно секретов не имелось. В южном крыле крепости, в пристройке с печатным станком уже трудились четверо рабочих, сплошь голландцы, он донимал их придирками, а главного мастера только что выгнал прочь, залепив ему лысину штемпельной подушкой, пропитанной типографской краской.
Его интерес к измерению времени был столь же упорен. У него имелись висячие часы, выпуклые, как яйцо, и двустворчатые: раскрываясь, они представляли взору все фазы Луны. Поляк, что их изобрел, тот самый Яхинов, который в свое время так усердно обмерял остров, прибыл, чтобы установить точную копию своего изделия на дубовом треножнике в голубых покоях дворца Ураниборг, прозванных спальней королевы. Прежде чем покинуть Гвэн, этот пожилой толстяк, всегда наряженный в голубое и словно бы окруженный свитой троллей — так он подавлял своими сверхчеловеческими размерами любого, кто окажется рядом, — преподнес в дар хозяину еще одни часы. Этот механизм годился не только для измерения времени, но и для проверки сообразительности наблюдателя, вздумай тот предсказать его следующее движение: плоская стеклянная шкатулка открывала взгляду множество сцепленных шестеренок разного диаметра, сообщавших друг другу вращение в противоположные стороны. Их совокупное действие сдвигало вправо или влево особый рычажок, сообразно взаимному расположению и направлению оборотов главенствующих зубчатых колесиков общим числом пяти.
Сеньору нравилось удивлять своих гостей, показывая, как это действует. Когда часовщик преподнес ему столь хитроумную вещь, он был вне себя от удовольствия. За те месяцы, что протекли, начиная от похорон короля Фридриха и кончая визитом юного шотландского монарха, прибывшего к датскому двору в поисках невесты и заглянувшего на наш остров, перед нами прошла целая процессия приспособлений, становящихся все выше, все гуще покрытых лаком и все щедрее отделанных медью, эта череда механизмов текла к террасам Стьернеборга. Для их перемещения и сопровождения требовалось все больше народу. Будь остров помноголюднее, это не бросалось бы в глаза, но если требуется срочно разгружать судно, когда притом грозит непогода, а дождь или ветер того гляди разделаются с этим неудобнейшим из изобретенных смертными средств передвижения, людей вылавливают где ни попадя и заставляют, утопая в грязи, вытаскивать из колдобин колеса повозок с поклажей.
Ежели кто отказывался подчиниться, ссылаясь на то, что уже отбыл положенное, с такими ослушниками, когда они на следующей неделе приходили строить дамбу, обходились весьма сурово. Один из них, племянник Ольсена, сказать по правде, и без того хворый, умер, таща из грязи очередную телегу, это отнюдь не улучшило расположения обитателей деревни к Сеньору. Не говоря уж о том, что когда они так надрывались, доставляя во дворец астролябии и квадранты, вокруг толпилась болтливая ученая публика, спорящая между собой по- немецки.
Сыновья Ольсена и островные поденщики живо смекнули, что у этих дворян, разряженных, словно молодые петушки, премудрости маловато, а тонкие приборы и замысловатые устройства внушали им скорее зависть, чем подлинную, честную любовь к науке. Да и сам Господин (по чести будь сказано, он-то в первую очередь), когда привозили какое-нибудь из этих приспособлений, вел себя достаточно вздорно. Целыми часами налаживал колебания его маятников и ход механизмов, пренебрегая обязанностями гостеприимного хозяина, второпях покидал застолье, чтобы напрямик через дворцовые сады устремиться к куполам Стьернеборга. Там он обнаруживал Ольсена, зачастую в компании какого-нибудь паренька, отбившегося от команды. Вместе они потешались над испугом желторотого посетителя, обалдевшего при виде золоченой статуи Меркурия, вращающейся над главным куполом, по-видимому, подчиняя свои движения их воле. Затем они отсылали юнца прочь. В иные дни, ближе к полудню, я видел, как Сеньор в одиночестве спускался по лестнице, чтобы полюбоваться старыми и новыми приспособлениями, задумчиво, словно купец, разложивший свои богатства. Он гладил их, ласкал, касаясь ладонью их движущихся частей, потом, насытившись созерцанием, притаскивал туда кого-нибудь из гостей, чтобы похвалиться перед ним точностью показаний и принудить кого-нибудь подвергнуться испытанию на сообразительность посредством часового механизма в стеклянной шкатулке.
Я при сем спектакле присутствовал, играя заметную, по существу даже главную роль. В каком бы положении ни находились пять зубчатых колес, управляющих вращением прочих, я неизменно угадывал исход, невзирая на возможность тысяч различных комбинаций.
Чтобы подсказать Сеньору, каков будет результат, я сжимал кулак — правый, если рычажок повернется вправо, левый, если влево. Таким образом он мог в свое удовольствие смаковать восхищение гостя, показывая ему, что он-то сам безошибочно справляется с этим упражнением. Он дурачил даже собственную сестру Софию. Однако Ливэ, знавшая, какова моя роль, предостерегала меня и не скрыла, что страдает от тирании своего хозяина. При осмотре больных и назначении лекарств он пожелал сделать ее своей сообщницей в подобном же надувательстве: отныне она ставила диагноз и составляла предписания вместо него. Оттого и смогла открыть мне, что Ольсен умирает. Он нарушил правило, запрещающее топить в комнате, где хранится живое серебро.[9]
Ее слова заставили меня содрогнуться, будто я сам был в том повинен. В то утро, когда Геллиус на один день завернул на остров по пути из Кронборгского дворца в столицу, где его ждала королева, он на моих глазах подогрел над свечкой, пламя которой позеленело, донышко стакана с лужицей живого серебра; он спрятал его в алхимическом кабинете возле печи. Когда он вышел, прикрывая рот платком, я вытащил отраву из тайника, тогда я был еще убежден, что он хочет посягнуть на жизнь Ольсена. Однако тут же я догадался, что этот яд, растворенный в воздухе, предназначался скорее для Сеньора (последний, между тем, ленясь спускаться в свой подземный чертог, чтобы во время трапезы проверять, как ведутся приготовления, приказал устроить в зимней зале пять маленьких алхимических печурок, связанных с главной печью, — это избавляло его от долгих переходов).
Мысль, что я, стало быть, без ведома своего хозяина оказался его спасителем, сильно взволновала меня, заставив понять, что во мне живет глубокая преданность этому человеку. С тех пор дурное обхождение, которому он меня подвергал, перестало что-нибудь значить, и хотя Ливэ не раз пыталась меня убедить, сколь чувствительны претерпеваемые мною унижения, они представлялись мне лишь следствием его благодушной шутливости, ведь у меня совсем не было гордости. Когда по его приказу мне приходилось раздеваться перед собранием студентов, английским пастором, пьяными шотландцами или каким-нибудь заезжим дворянином из центральной Европы, я повиновался с радостным терпением; когда он допрашивал меня о движении звезд, чтобы дать гостям повод посмеяться над моим невежеством, когда он использовал мою ошибку, чтобы от противного доказать перед всеми справедливость своей теории устройства вселенной, суровость его нрава не могла оттолкнуть меня (хотя, сказать по чести, у этого правила было одно исключение — когда он приказывал музыкантам замолчать, я сердился, он ведь заявлял, что этот шум ему осточертел, меня же, наоборот, ничто так не пленяло, как мелодии Вербуа, а за то, чтобы выучиться играть на лютне, я бы отдал жизнь).
В ту пору остров посетил король Шотландии. Никто не предупредил нас об этом визите. Король прогостил меньше трех дней и отплыл восвояси, оставив в подарок хозяину пару гигантских псов, которых приставили к двум крепостным воротам, на что очень сетовали обитатели флигеля для слуг.
Я был на мельнице у Класа, забылся, созерцая чудо мельничного колеса, что печально поскрипывало на морском ветру, когда мне сказали, что королевское судно выходит в открытое море. Свенн Мунтхе пошутил, что желает самой жуткой бури этому принцу с его собаками, но погода стояла тихая. Очки Филиппа Ротмана позволили мне различить красное пятно на гроте. Мимолетное посещение юного шотландского короля ввергло меня в глубокую задумчивость. Ведь оно совпало с пролетом кометы, о которой гости Сеньора говорили с вожделением, хотя видеть мы ее не видели.
Даль была скрыта облаками. Небо лишь в редкие минуты дарило нам возможность наблюдений. Да и то приходилось подолгу томиться в ожидании под сенью купола, увенчанного статуей Меркурия. Там по обе стороны от печи стояли две лежанки и был еще стол в форме полумесяца.
Однажды вечером я с особенно грустным чувством смотрел на этот стол, ведь за ним вел свои записи Элиас Ольсен, теперь умиравший на верхнем этаже. Сеньор поручил мне приносить несчастному питье, и я оставил ему свою сороку в клетке, чтобы его развлечь, меня мучила совесть, что я напророчил его смерть. Я бранил себя и за то, что своим неосторожным предсказанием разбудил неправедный страх в душе своего господина: он ни разу не поднялся наверх, чтобы повидать обреченного. Ибо Сеньор был из тех врачевателей, которые побаиваются больных.
Ливэ, напротив, каждый день навещала Элиаса Ольсена, чтобы изгнать боль, грызущую его внутренности, и София Браге, по доброте душевной не желая отнимать у бедняги эту последнюю помощь, не отсылала свою служанку назад в Копенгаген, пока жизнь в нем еще теплится.
И вот там, под куполом, у стола в виде полумесяца с выгравированными на нем латинскими девизами, в компании Христиана Йохансона, бледнолицей совы Ханса Кроля — двух учеников, которым было поручено из комнаты с армиллярной сферой наблюдать за облаками, — да еще третьего, длинноклювого Фробениуса, да голландца с острой бороденкой по имени Йост и еще одного дворянина из свиты шотландского короля, которого его господин оставил у нас из-за его тяжелой болезни, господин Браге, полулежа и привалившись к боку своего любимого пса, то задремывал, то пытался взбодрить присутствующих беседой, а полумрак использовал для того, чтобы освободить свои ноздри от медной нашлепки, открывая взору гостей черную впадину, придававшую его физиономии сходство с ликом призрака.
Он при всех стал донимать меня вопросами. Я долго считал, что, вынуждая такого невежду, как я, рассуждать о материях, слишком явно превосходящих мое понимание, он стремится меня унизить. В самом деле, он под своим кровом умел привести в замешательство тех, кто не разделял его мнения о неподвижности Земли. Данный мной ответ относительно высоты небес уже стал поводом для долгих дискуссий, в последней из которых он столкнулся с Фробениусом. Я так и обомлел, когда он выразил желание послушать, как я стану отстаивать теорию Коперника, выдумывая причины, по каким Земля должна была бы вращаться.
— Но, — пролепетал я, — как же мне доказать то, чего нет?
— Я тебе приказываю. Повинуйся или будешь наказан.
— Если, повинуясь, я проявлю чрезмерное рвение, не буду ли я точно так же наказан?
Он охотно признал, что такое возможно. Студенты и дворяне так и покатились со смеху. Затем он предупредил их, что в моем лице желает выслушать раба, козопаса, скота, чьи сократические суждения помогут истине воссиять.
Снаружи ветер грохотал в медных кровлях, шквалы следовали один за другим с воем более яростным, чем это обычно бывало в восьми каморках под крышей, где ученикам в штормовые ночи никогда не удавалось уснуть (и где в эти самые минуты так жаждал забытья бедный Ольсен).
Таинственными путями сновидения моя сорока, сидя у него на окошке, передала мне его отчаяние, в бездне которого горечь прощания с миром живых смешалась с болью от сознания, что Господин покинул его в час агонии.
Ни разу Сеньор не поднялся по ступеням лестницы, чтобы его утешить. Ольсен никогда бы не подумал, что виновником его отравления был Геллиус, но вчера, обменявшись с ним несколькими словами, я понял, что он считает себя принесенным в жертву «ради процветания науки» и неблагодарного хозяина, даже если последний в том не признается.
— По какой причине, — начал я наконец, обращаясь к этим великим умам, — Земля должна вертеться? А потому, что ежели бы ей пришлось оставаться недвижимой, она бы тем самым нарушила или даже остановила общее коловращение звезд.
— Unde?[10] — вопросил Сеньор. — И что бы с ним стряслось?
— Оно бы прервалось, — отвечал я, забираясь на скамью. Все засмеялись. Я торопливо продолжил — не из тщеславия, а из опасения, как бы меня не прервали:
— Если бы в день, когда дует сильный ветер вроде того, что сейчас свистит у нас над головами, мельнику Класу Мунтхе взбрело в голову, поймав его парусами своей мельницы, вдруг да и застопорить жернов деревянным клином, разве его мельница не развалилась бы? И равным образом если бы одно из колесиков часовой шкатулки господина Браге закрепили в каком- либо навеки неизменном положении, неужто ход всего механизма не застопорился бы? И не сломались бы сами часы? А с другой стороны, если бы Земля не была подвержена влиянию небесных сил, заставляющих ее вращаться, разве наблюдалось бы на ее поверхности хоть малейшее движение? Свистел бы ветер? Кружились бы жернова ветряных мельниц? Грохотали бы волны на песчаном бреге Хусвика, катая камешки, крупные, словно яйца? Нет. Должно быть, одному Господу в его царстве нерушимого покоя дано созерцать сотворенный им мир, не
