глаза. А он выберет «ваньку» попроще, абы ехать, ноги не бить понапрасну. Можно и шагом ехать, разве плохо на свежем воздухе по солнышку? А уж там, на Песках, ткнет сермяжного палкой в спину: наддай! Хоть и без особого шика, однако к воротам кумы надобно подъехать рысью да осадить порезче: тпр-р-у! Пускай кума лишний раз удостоверится, что человек он солидный, с зажитком.
Задумано — сделано, зычно крикнув, подозвал извозчика. Усаживаясь, накренил линейку; обшарпанный экипаж жалобно скрипнул под тяжестью шестипудового тела. Палку зажал между колен, ладони — одна на другую — положил на резной набалдашник. Так ездят, видал, важные господа…
А лучше бы, может, и не садился. Коли двигался бы пешочком, провел бы день, как намеревался, у кумы. Правда, наградных не заслужил бы, коих, как впоследствии оказалось, отвалили двадцать пять целковых за неусыпное бдение, но ведь, разобраться, кума с ее серебряным крестиком в ложбинке на грудн — сама по себе награда; не меньше стоит.
Впрочем, чего уж там соображать задним умом? Как вышло, так и вышло. Меринок попался и впрямь неторопкий, по время от времени извозчик пошевеливал вожжами, и он припускал трусцой. И получилось, не гадая-думая, догнал Елохов барышню одну, которую выяснял еще на похоронах зловредного писателя Шелгунова. И платочек-то, бедолага, не поменяла — цветастый: маки по зеленому полю. А из-под платочка — коса. Тогда была выпущена поверх ватного салопчпка — холод держался, — а нынче, тяжелая, змеится по плисовой жакетке.
— Ну-кась, братец, попридержи свово одра, — приказал Елохов.
— Шутить изволите, сударь! — хохотнул извозчик. — Его одерживать нужды нету, того и гляди совсем упокоится.
— А ты зубы не скаль! — осердился отставной унтер. — Сказано — шагом, стало быть, одерживай.
— Как прикажете…
И так потихоньку-полегоньку ехал Ксенофонт Степанович за барышней до самого Петергофского шоссе. Здесь экипажей было значительно меньше, пришлось изрядно поотстать, чтобы не спугнуть. Поначалу Рыба ничего особенного не подозревал, думал выяснить ее адресок на всякий случай: в розыскном хозяйстве всегда пригодится.
Но чем дальше, том беспокойнее становилось на душе. Вот уже и Нарвские ворота миновали, город, считай, кончился, а барышня все топает и топает. Может, к родственникам в какую-нибудь ближнюю деревню? Тогда, выходит, маху дал… И ведь как шустро топает, торопится. А главное, не оглядываясь… Стоп! Только подумал про это, а барышня взяла да и оглянулась. Ну-ка, ну-ка, что теперь будет?
Около своротка на Емельяновку снова оглянулась, потом еще и еще. «Эге-е, — подумал Елохов, — родственниками тут не пахнет… Это уж нервая примета любого революциониста, идет по своим темным делишкам, постоянно оглядывается, опасается, значит, хвоста… Куды ж ты порхаешь, птаха неразумная?»
В Емельяновке Елохов велел остановиться, слез на дорогу, разминая затекшие члены, два раза присел, поднявши трость над головою. Затем беспечной походкой, рассеянно поглядывая по сторонам, — может, на лето подыскивает подходящую избу вместо дачи — прошел вдоль порядка до последнего дома. Хоронясь за изгородью, выглянул и обомлел: барышня уже пересекла просторный выгон и уверенно направлялась к лесу, по тройке, едва заметной отсюда, с околицы.
Елохов достал из кармана испытанную долгой службой табакерку, втянул в ноздри по щепотке нюхача, надеясь прочистить мозги. Думать требовалось крепко. Ежели побегла на свидание к милому дружку, ждать ее можно до морковкиного заговенья. Из леса — сто дорог… Но с каких это пор девицы шастают на свидание к черту на кулички? Девица, на то она и девица, чтобы пугаться темного леса и безлюдья… Понятно бы — парочкой шли, искали бы, где посуше да поукромнее…
Послышались приглушенные голоса. Елохов пригнулся ниже; обождал, пока пройдут мимо, снял с головы котелок и снова выглянул. Через выгон теперь шагали четверо: один с маленьким лукошком, другие с узелками в руках. Тот, что с лукошком, шел без пиджака, в застиранной косоворотке — по голубому белые горошки: приметный. Запыленные сапоги свидетельствовали — идут издалека, по обличью все мастеровые.
И тоже — по тропке, по тропке в лес, в том самом направлении, где скрылась девица. «Ой, нечисто тут, — догадался Елохов и побежал на полусогнутых к повозке. — Не случайно друг за дружкой тянутся… Замышляют, проклятущие, какую-то каверзу…»
На обратном пути сто раз пожалел Рыба, что нанял этого пентюха с чалым мерином. И уж кричал-то на извозчика, и грозил всеми карами, и тростью в спину тыкал — никакого ускорения.
— В дальний путь мы непривычные, — бормотал извозчик, безуспешно понукая мерина. — Ежели по городу — пожалуйте… А это ведь какая даль! Пристамши конь… И не кормленный с утра…
— Я тебя накормлю, сучье семя! — ярился Елохов. — Ужо приедем до места, накормлю! Да стегай ты его, кнутом стегай!
— А хоша оглоблей, — вздыхал возница. — Упадет и вся недолга. Вы, господин хороший, коли шибко торопитесь, платите, что причетается, да пешим порядком… Быстрее станется…
— Поговори мне, сволочь! — орал Елохов, а сам все оглядывался, не догоняет ли какой тарантас, чтобы незанятый и более исправный. Но шоссе, как на грех, будто вымерло. К Петергофу промчалась одна карета, видать, сановное лицо поехало, а в Петербург — ни единого экипажа. Пришлось смириться…
Георгий Константинович Семякин в этот воскресный день находился на службе: готовился сдавать дела. Приятное занятие, если наверное знаешь, что уже подписано высочайшее повеление, возносящее тебя на более высокую ступень государственной иерархии. Стать вице-директором департамента полиции в его годы, когда еще многое впереди, — это не шутка. Блестящие открываются возможности! Вот почему Георгий Константинович не жалел об упущенном воскресенье; неребирая бумаги, пребывал в превосходном настроении.
Постучались в дверь, вошел дежурный офицер;
— Ваше превосходительство, филер Елохов с докладом… Странные вещи рассказывает.
Семякин поморщился — ну, ему ли нынче возиться с, филерами? Хватит, было время — занимался сыщиками, а теперь хватит! До чего беспомощный тип, этот ротмистр. Кажется, мог бы и сам выслушать и принять решение… Так нет, беспокоит по пустякам.
Георгий Константинович хотел уж было отчитать офицера, однако тот повторил, подчеркнув голосом:
— Странные вещи, ваше превосходительство…
А все-таки чертовски приятно звучит «ваше превосходительство». Нет, ротмистр не дурак! Высочайшее повеление покамест не объявлено, а он уже величает с заглядом в завтрашний день. Приятно, приятно… Увы, слаб человек!
— Зовите, — сказал Семякнп. — Послушаем, что принес…
Докладывая, Ксенофонт Елохов позволил себе сделать некое предположение. Вообще-то не водилось, чтоб филеры самостоятельно истолковывали встречающиеся явления, их дело — наблюдать. Но сегодня особ статья, заковыристый больно случай. Щелкнув каблуками по старой унтер-офицерской привычке, Рыба почтительно произнес:
— Так что, сдается, вашескородь, не иначе — сходка у них.
— В лесу? — удивился Семякип. — Чего-то пугаешь, братец.
— Никак нет! — очеканил Елохов. — Барышня эта, извольте, замечена в неблаговидных поступках. Общалась на похоронах Шелгунова с лицами, кои подверглись аресту и высылке… Помните, скуластый такой — Мефодиев. В Сивковом брали… И нынче следом за нею в лес подались личности подозрительные…
— Да чем же подозрительны? Сам говоришь — с провизией…
— Упористо шагали, вашескородъ, не гуляючи… А лукошко, извольте, вполне может для отвода глаз. С лукошком-то и бомбист пройдет…
Георгий Константинович нахмурился. Не было еще такого, чтобы политические, как разбойники, собирались в лесу. Обычно сходки таились по тесным каморкам, сколько уж их было накрыто! Но чем черт не шутит! Может, у них новые веяния? Во всяком разе — проверить нелишне. Если бы накрыть этих лесных соловьев-разбойников перед самым уходом в департамент, было бы славно, очень славно…
