порадовал, преподнес подарок маевке!
Со стороны залива послышались голоса: на большой лодке приплыли рабочие Галерной гавани. Кто- то пронзительно вскрикнул, потом грянул взрыв хохота. Оказалось, Варя рыжая, вылезая из лодки, упала в воду и замочила юбку. Гаванцы тут же, на берегу, развели небольшой костер, чтобы Варя могла обсушиться до начала собрания. Владимир Фомин, на квартире которого собирались для занятий, привез весь свой кружок. Кто с корзинками, кто с провизией, увязанной в белые платочки. Сложили снедь поодаль, в кустах, и сразу же — в разговоры. Как-то незаметно, боком-боком, появился на шляпке никому не известный мастеровой, одетый в изрядно поношенный пиджак. Егор Климанов насторожился: кто таков? Присмотрелся: мать честная! Цивинский вырядился.
Бруснев предупреждал, что из интеллигентов пригласил на маевку одного лишь Вацлава, своего помощника по Технологическому институту. Да еще гимназиста позвал — Володю Святловского. И больше никого: маевка должна быть рабочей. Гимназистик прибежал в мундирчике, с него какой спрос? А Вацлав Цивинский — в кружках его звали Осипом Ивановичем, подлинную фамилию мало кто знал — показал себя настоящим конспиратором, выучеником Бруснева. Подобрал одежку к случаю: вышел на полянку, от прочих маевщиков не отличить.
Цивинский хорошо рисовал. Лучше всего удавались ему карикатуры на полицейских, заводчиков, помещиков. Вот и сейчас, узнав его, моментально столпились любопытствующие:
— Картинки покажешь, Осип Иванович?
— Принес чего-нибудь?
Дивянский достал из-за пазухи несколько листков:
— Непременно! К нынешнему дню постарался…
Из толпы опять послышался хохот: карикатуры пользовались большим успехом. На одной из них Цивинский хлестко изобразил царя: в образе жирной свиньи, император хлебал из корыта водку. Рассматривая этот рисунок, особенно смеялись. Только костромич, не привыкший к насмешкам над главой царствующего дома, боязливо заметил:
— Донесут — каторгой обернется… Разве так можно?
— Не бойсь, волгарь! — Иванов хлопнул его по плечу. — Бог не выдаст — свинья, которая нарисована, не съест! Еще и не такое можно, сам увидишь…
А Егоров, балтиец, славившийся огромной силой, показал кулак:
— С доносчиками разговор короткий, припечатаю — дух вон!
Михаил Бруснев спросил, который час. Егор Климанов, намотав цепочку на палец, вытянул из кармана жилетки серебряную луковицу:
— Без четверти двенадцать.
— Пора начинать. Все пришли?
— Прошин давно по бумажке речь твердит. Боится до ужаса! Богданов тоже тут…
Прибежал наконец Егор Афанасьев. Оказывается, заподозрил, что следом увязался шпик. Егор налево, тот за ним. Егор в проулок — не отстает. Пришлось попетлять изрядно. Только проверив хорошенько, что нет хвоста, пошел на встречу с братом, но Федора в условленном месте уже не застал; до леса на взморье добирался самостоятельно.
Ровно в двенадцать, по своему обыкновению не выдаваясь вперед, Бруснев шепнул Вацлаву, чтобы открывал собрание. Цивинский вышел на середину поляны, похлопал в ладоши, привлекая внимание. Кто сидел — встали, кто стоял — сгрудились вокруг холмика. Волнуясь, Цивинский снял картуз, откашлялся и сказал:
— Мы, как вы уже знаете, празднуем сегодня день пролетарской солидарности. Сейчас перед вами будут говорить ваши братья — рабочие. Прошу тишины! — И тихо добавил: — Выходи, Федор Афанасьевич, твое слово…
Михаил Бруснев, поручая Федору произнести речь иа маевке, был уверен: этот справится лучше иного интеллигента. Много читая, размышляя о превратностях жизни простого люда, Федор всегда умел пробудить в собратьях чувство классовой солидарности. Недаром ведь, когда выпустили подписные листы в пользу стачечников «Нового Адмиралтейства», Афанасьев на фабрике Воронина — на ткацкой фабрике, где заработки ниже заводских! — сумел собрать пожертвованных средств не меньше других комитетчиков. Глуховатый голос Афанасьева, когда он в чем-либо убеждал собеседника, становился проникновенным, набирал внутреннюю силу. Накануне он и Богданов показывали Брусневу тезисы выступлений, было видно, что говорить собираются о самом важном. Но как скажут? Сумеют ли заинтересовать людей?
Афанасьев шагнул на возвышение, подумал, как ловко пришелся этот бугорок в середине поляны, будто нарочно насыпан, чтоб ораторов было видно со всех сторон. Утвердившись на холмике, минуту-другую собирался с мыслями, подняв глаза. Тихо шелестели ветви берез, ветерок с залива приятно веял в лицо. На небе — ни облачка, солнце впервые sa весну пригрело по-настоящему. Федор одернул пиджак, огладил волосы и вдруг почувствовал, что в горле пересохло — слова не вымолвить. Знаками показал — дайте промочить. Отхлебнув молока, поставил бутылку возле ног. И все это в абсолютной тишине. Будто вымерла поляна. Закрой глаза, не поверишь, что здесь полно людей.
— Товарищи! — сказал Афанасьев и сделал паузу, как бы прислушиваясь к своему голосу. Ощущение было необычным — надо заботиться не о том, чтобы тебя не услыхали чужие уши, напротив, надо напрягаться, чтоб услышали все. — Сегодняшний день должен неизгладимо остаться у каждого в памяти. Только сегодня, в первый раз, нам пришлось собраться со всех концов Петербурга на это скромное собрание и в первый раз услышать от товарищей рабочих горячее слово, призывающее на борьбу с нашими сильными политическими и экономическими врагами…
Афанасьев перевел дыхание. Среди рабочих на поляне было несколько женщин. Верочка Сибилева пришла принаряженная… Вон и Анюта Болдырева. А эта девушка, узнал ее, с Нарвской заставы, кажется, Маша…
— Да, товарищи, видя такого врага, — показал рукой в сторону города, — и не зная, в чем его сила, видя свою небольшую горсть людей, которые берут на себя эту борьбу, некоторые из нас не могут надеяться на успех нашей победы: они в отчаянии и трусости покидают наши ряды. Нет, товарищи! Мы твердо должны надеяться на нашу победу. Нам стоит только вооружить себя сильным оружием — а это оружие есть знание исторических законов развития человечества, — нам стоит только этим вооруружить себя, тогда мы всюду победим враг?…
Михаил Бруснев довольно улыбнулся: все идет хорошо, сомнения напрасны. А были таковые, были. Ведь опыта — никакого… И как радостно, что нервое слово Афанасьева несомненно удалось. Ах, Федор, Федор… С каким достоинством держится, как уверенно вторгается в область высоких материн! Государственный муж, да и только!
— Никакие притеснения, — продолжал Афанасьев, — и высылки на родину, заточение нас в тюрьмы и даже высылки в Сибирь не отнимут у нас этого оружия. Мы всюду найдем поле победы, всюду будем передавать свое знание: на родине крестьянам, а в тюрьмах будем объяснять арестантам, что они тоже люди и имеют все человеческие права; чтобы они, сознавши эти права, передали свое знание другим и организовали их в группы. В этом залог нашего успеха!
Афанасьев говорил как-то очень просто, без пафоса, как о делах самых будничных, житейских. Его слушали, буквально открыв рты, ловили каждый звук глуховатого голоса, наполняясь уверенностью — так оно и должно быть. Все разумно, справедливо…
По тому, с какой жадностью слушали его, застыв в самых разнообразных позах, Афанасьев понял, что не ошибся, когда размышлял, о чем говорить на маевке Слово доходило до сердец, западало в души.
— Да, товарищи! — выкрикнул он. — Нам часто приходится читать или даже слышать о манифестациях рабочих на Западе, которые громадными и стройными колоннами движутся по городам и наводят страх на своих эксплуататоров; но стоит нам присмотреться к истории развития этой стройной массы — и тогда нам станет ясно, что эта масса произошла от такой же небольшой группы людей, как и мы…
Цивинский нагнулся к Михаилу Брусневу, жарко зашептал на ухо:
— Замечательно! Просто замечательно…
Бруснев отмахнулся нетерпеливо:
