Обнялись, затем, отстранившись на длину вытянутых рук, оглядели друг друга в свете уходящего дня. Михаил Иваиович сильно изменился. Отпустил бородку, вместо привычной студенческой шинели — богатое осеннее пальто, шляпа, перчатки. Важный барин…
— Ну-ка, ну-ка, — говорил Бруснев улыбаясь, — покажись! Э-э, да ты никак потолстел! В пользу пошла московская жизнь…
А Федор только и повторял:
— Долгонько, долгонько… Заждался, совсем заждался…
— Что ж, брат, в должность войти — не простое дело. — озабоченным тоном произнес Бруснев, когда схлынула волна бессвязных восклицаний, вызванная радостью встречи. — Целый месяц понадобился, пока освоил…
— Ты уже месяц в Москве? — горестно удивился Федор.
— Чуть больше. — Бруснев не заметил горьких ноток в голосе Федора. — Я ведь и в Нижний съездил к Леониду, попроведовал. Затем опять в Петербург… Михаила Ольминского помнишь? Ввел его в центральный кружок. Ну, а потом уж окончательно сюда. Хлопот, знаешь, много… Квартиру казенную дали, отделывать пришлось. На службе захлестнуло…
— А я все ждал и ждал, — тихо, словно бы сам себе, сказал Афанасьев. Нет, кажется, не только внешне изменился Михаил Иванович. Не могло такого раньше случиться, чтоб месяц не подал о себе весточку, хотя был где-то рядышком. Нет, не могло…
Федор насупился, о своих делах говорил неохотно, а когда Бруснев поинтересовался, есть ли под его началом люди, вовсе не стал отвечать: потом, дескать… Кашинский почуял, что третий лишний, деловито покопошившись, достал бумажник:
— Ну-с, Федор Афанасьевич, мне пора… Получите причитающееся.
— Благодарствуем, Петр Моисеевич, — Федор отвел его руку. — Я больше не нуждаюсь.
— Получили наследство? — не очень ловко пошутил Кашинский.
— Место получил у Прохорова, заработаю…
— Поздравляю. — Кашинский смутился. — В таком случае прощайте, — А Брусневу пожал руку и тепло сказал — Теперь знаете, где нас искать. До свидания…
Оставшись одни, помолчали. Федор, закуривая, невесело спросил:
— А у них, значит, успел побывать?
— Да, познакомили с Егуповым.
— Ну и как? Меня ведь за стол не сажают, объедками кормят…
— Что ж, Афанасьич, со своим уставом в чужой монастырь не ходят, — бодрясь, сказал Бруснев. — Мы у себя держали одни порядки, здесь другие… — И осекся: — Тебя, собственно, что беспокоит?
— Да хоть бы узнать, какая будет организация…
— Ну, вкратце… Называют себя «русско-кавказским кружком», у них есть студенты с Кавказа. Иногда говорят — центр. Все покамест в зародыше, дела никакого… На тебя, между прочим, обижаются — не связал с рабочими, не нашел подходящих…
— Тороплюсь, спотыкаюсь! — зло вставил Афанасьев. — Есть у меня люди, Михаил Иваныч, хорошие ребята… Думаю, этот самый центр нужен нам, как телеге пятое колесо. Давайте-ка пошлем их к лешему в болото да и будем сами!
— Нельзя, Афанасьич, нельзя. — Бруснев поцокал языком. — Во-первых, моя теперешняя жизнь не то, что во студенчестве, занят свыше всякой меры. Должного внимания уделить не смогу… Во-вторых, Егупов налаживает отношения с заграницей, у них появится источник, дающий литературу. Сам понимаешь, это главное… В общем, я согласился войти в организацию Егупова. Так-то, Афанасьич… Теперь их центр — это и твой покорный слуга. Прошу, как говорится, любить и жаловать!
Федор отбросил окурок, Ездохнул:
— Любить не перестанем, вот жаловать… Не верю я, Михаа Иваныч, что польза выйдет. Чует сердце — пустое…
— Не станем спешить с выводами! — Бруснев, проявляя нетерпение, взял Федора под руку, повел к выходу из аллеи. — Поживем, посмотрим… Все равно другой организации не существует, стало быть, используем случай. Ты не журись, я потребовал, чтоб на сходки приглашали. Егупов слово дал… Вот начнем собираться по выработке программы, непременно позовут. Я сам и позову…
— Ладно, — смягчился Афанасьев. — Я ведь понимаю — тебе компания нужна своя, интеллигентская. Делай как знаешь, не обижусь.
Московскую жизнь Елохов начал праведно, отслужив обедню в церкви Всех Святых на Кулишках. Душевно отмякший, вышел на Тверскую, поднялся, свернул в Гнездниковский. Издали догадался: вот этот зеленоватый дом и есть Охранное отделение. Как-то сложится служба на новом месте? Дай-то бог, чтобы обошлось…
Из полутемного угла появилась предупредительно полусогнутая фигура в штатском пальто:
— Что угодно, сударь?
— Под начало Евстратия Павловича, — ответил Елохов, как было велено.
Через три минуты очутился в небольшом, на два окна, кабинете. Американский стол-конторка, кожаный диван, несколько стульев. Навстречу поднялся упитанный человек: полное румяное лицо, аккуратная бородка, усики, длинные русые волосы зачесаны назад, голубые спокойные глаза.
— Старший филер Елохов прибыл по распоряжению его превосходительства господина Семякина! — отрапортовал Ксенофонт Степанович.
— Ну-ну, зачем тянуться, братец… У нас нe принято. Стало быть, познакомимся. Я — Медников, старший чиновник для поручений. Вот так, значит: ты старший, и я старший. А над нами еще постарше — Сергей Васильевич. Ему и будем служить…
— Рад стараться! — рявкнул Елохов.
Медников поморщился:
— Не ори, у нас этого не любят. Верность служба выказывай делом; тихо, по беззаветно. А лишнего крику не любят…
Говорил Евстратий Павлович певуче. Сидит, откинувшись на спинку стула, поглаживая себя по ляжкам. Изредка, когда длинные волосы падают на лоб, отбрасывает их пухлой ладонью с короткими пальцами. Рука маленькая, женская. Косится Елохов: не верится, что этой-то вот ручкой, рассказывают, в кровь хлещет провинившихся филеров.
Ударили стенные часы — негромко, с хрипотцой. Модников ушел в другую дверь, скрытую драпировкой. Отсутствовал недолго, выглянув, поманил пальцем — к Зубатову. Елохов слегка откашлялся, готовясь к докладу. Но Зубатов докладывать не позволил, замахал руками:
— Знаю, все про вас знаю. Георгий Константинович говорил — неоднократно отличившийся и все такое… Закуривайте, — протянул серебряный портсигар, — садитесь.
— Не курю, ваше высокоблагородие.
Переглянувшись с Медниковым, Сергей Васильевич спросил:
— Может, и не пьете?
— Так точно, не пью. Службе мешает.
Зубатов засмеялся:
— Ну, Евстратий, теперь твоим соколикам трудненько будет. По трактирам перестанут шататься, старшой не позволит.
Медников ухмыльнулся, подумал: «Обломают, не было такого, чтоб филер не пил…»
— Ну-с, — продолжал Зубатов, — поработаете с нами. Работа интересная, внакладе не останетесь. По линии наружного наблюдения подчиняться Евстратию Павловичу. Любите его… У нас все любят Евстратия Павловича. Ну, что еще? На места выезжать с чиновником для особых поручений, Леонидом Петровичем Меньщиковым. Вас представят… Пожалуй, все. Приступайте.
— Рад стараться! — забыв о предупреждении Медникова, снова гаркнул Елохов, но, вспомнив, тихо добавил — Живота не пожалею, будете мной довольны…
Перевезя вещи в меблированные комнаты, отдохнув хорошенько, Ксенофонт Степанович ночью вернулся в Гнездниковский приступать к обязанностям. В подвале — огромная низкая комната, тускло
