— Не надоело прозябать? Может, пора объединяться?
— Нет, — отвечал Федор, — время не настало, погодим…
— Чего годить-то? — горячился Спиря. — Пока рак свистнет?
— Кто уж там свистнет, не знаю, — хмурился Федор, — но, думаю, кто-нибудь свистнет… Косяков как поживает?
— Ивана не тронь! — резал Спиря с плеча.
Так и отдалились друг от друга. Маевку в том году группа Афанасьева провела отдельно от комитета, стакнувшись с малочисленной, но бодрой социал-демократической организацией Кохмы, фабричного поселка, расположенного неподалеку от города. «Рабочий союз» собирал своих в Николин день, девятого мая, возле деревни Талицы. По слухам, набралось у них человек двадцать: тихо поговорили, разошлись без песен. Афанасьев же отметил праздник рабочей солидарности, как положено, первого мая. Привел Балашова, Дунаева, Калашникова; пришли кохомские ребята. Послушали его доклад о первых Петербургских сходках, о том, как проходят майские демонстрации заграничных товарищей. И песни пели — в еловом лесу за селом Пешково было спокойно…
Афанасьев не пытался соперничать с комитетом, но Пашу Курочкина существование обособленной группы нервировало. А тут еще приплелось подозрение, что Афанасьев от имени какого-то мифического «Союза рабочих русского Манчестера» выпустил обращение о созыве «Всероссийского конгресса рабочих» без участия в нем интеллигенции. Посчитали так: если группа не подчиняется комитету, — значит, действует во вред и способна на любую пакость. Тарасов нарушил уговор, привел Пашу Курочкина в Боголюбскую слободку, где в домишке Калашникова Федор устроил конспиративную квартиру своего кружка.
— Ваша работа? — гневно спросил Курочкин, показывая листовку.
Афанасьев прочел, спокойно вернул:
— Хоть и хлебнул тюремного лиха по милости интеллигентов, но в глупости этой не повинен. Интеллигенты разные бывают, иных почитаю…
Не поверили, ушли подчеркнуто суровые. А знали бы, голубчики, что еще Георгий Порфирьевич Судейкин, инспектор политической полиции в Петербурге, которого убили народовольцы с помощью предателя Дегаева; так вот — в Берлине, тайно отпечатал на первый взгляд противоправительственную брошюру «Современные приемы политической борьбы в России». Зачем? Для чего? А для того, что был весьма встревожен террором, а брошюра, написанная по его заказу, трактовала ненужность братоубийства, отвращала русского революционера от бомб, нацеливала на бескровные способы сопротивления самодержавию… Яснее ясного, что воззвание о конгрессе рабочих без участия интеллигентов тоже полицейская выдумка. Зубатов, знать, пошел по следам Судейкина: подложил свинью, чтоб отколоть пролетариев от умственного руководства. И — пожалуйста, с горечью думал Афанасьев, некоторые поверили в подлинность листовки, виноватых ищут…
В начале июня Афанасьев получил от петербургских друзей «Манифест Российской социал- демократической рабочей партии», принятый Первым съездом в Минске. Алексей Карелин переправил его в корешке сочинений Сумарокова вместе с письмом, где восторженно восклицал: наконец-то исполнилось, о чем мечтали! Еще передавал поклоны от Верочки, сообщал, что Иван жив-здоров… Иван — это Ваня Бабушкин, старинный знакомец. Когда Афанасьев отбывал ссылку в Язвище, несколько раз утекал из-под надзора полиции, добирался до Петербурга — навещал ребят. Тогда и подружились с Бабушкиным… Показывал Ваня закоперщика в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Говорил, что тот марксист крепкого закала, без примеси… Молоденький совсем, а волос на голове траченый. Потому, наверное, кличка ему была — Старик. Родной брат казненного Ульянова… Ваня делился по секрету: партию, дескать, создает, партию! Трудное дело… Представлялось, хлопот — на тысячу лет. Потом-то, когда прочел «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», узнал, что книжку написал этот самый Старик. Вот уж, право слово, светлая голова! Брошюра была печатана на гектографе, ему, Афанасьеву, помнится, попался бледный экземпляр, но главное сразу уяснил: народникам более не подняться. И все же казалось — до партии социал-демократов еще далеко… А нынче — три года прошло с тех пор, срок плевый — вот он, «Манифест», перед глазами. Теперь хочешь или не хочешь, а надобно силы объединять…
На Заднепрянскую улицу Федор Афанасьевич пошел в сопровождении Дунаева и Балашова. Комитет «Рабочего союза» предупредил загодя через Тарасова. Ждали его, знали, зачем идет. И даже, обратил внимание, не позвали на сходку неприятного ему Косякова… Черт его знает, может, напрасно заподозрил мужика? Времени о первой встречи прошло немало, а ничего страшного не случилось, комитет действует. Видно, в самом деле верный человек…
Вошли в избу, Афанасьев вперед подтолкнул парней.
— Вот, — сказал, — отдаю орлов. Теперь будем в едином гнезде, как велит съезд партии.
Паша Курочкин зарделся от удовольствия:
— Очень хорошо! Мы надеялись, Федор Афанасьевич, что так и будет. Как говорится, добро пожаловать!
Часа три толковали о самых важных вещах. Афанасьева все-таки беспокоили возможные провалы.
— Теперь, ежели хотите знать, беречься надобно сильнее, — говорил задумчиво. — Охранка из кожи ползет, чтоб партии ущерб нанести… Я думаю вот так: город разбиваем на районы. В каждом — несколько кружков, человек по пять — семь, не больше… У нас в Питере, бывало, в одной организации состоят, а друг друга не знают. Конечно, для пропаганды затруднительно, зато гарантия. Конспирация никогда еще не помешала… Возьмем в нынешний день все хорошее, что помогло полицию за нос водить…
— А не слишком ли сложная будет структура? — попытался осторожно возразить Курочкин. — Ступенек много…
— Структура, — эхом повторил Афанасьев и вздохнул. — В тюрьме свободного времени много, лежишь ночью, думаешь… И всякие слова на ум приходят; вспоминаешь, чего бы это такое значило? Вот так… Не о том речь, Павел. Вы еще не знаете, кто предает… Ступенек много — меньше желающих шляться. А через одну-две ступеньки любой прохвост перепрыгнет…
Томило мрачное предчувствие и не обмануло: вскоре побывал и в местной тюрьме, породнился с городом.
Как на грех, расхворался, в общей сходке, на которой Курочкин зачитывал «Манифест РСДРП», участвовать не пришлось. Сеня Балашов примчался под вечер возбужденный:
— Городской комитет выбирал, Отец! Народу было — в жизни столько в лесу не видал, человек полста! Деньги подсчитали, четырнадцать рублей в наличности… Наши три целковых в общий котел отдал.
А едва стемнело, стук в ворота: отворяй! Понятно стало, чего выжидала полиция, — покамест новая организация оформится.
— За что, ваше благородие? — огорченно спросил после обыска, бесполезного для жандармов. — Живу тихо, смирно…
— Ступай, разберемся…
Провинциальные российские тюрьмы — ни в сказке сказать, ни пером описать. Привели, коридор чуть освещен; стены, полы и потолок сырые, напоминают погреб, наполненный запахом плесени и гнили. Дежурный надзиратель впихнул в большую переполненную камеру. Здесь еще хуже — удушливая вонь. Храпят, стонут… Догадался, что поместили в «пьяную» камеру. Старуха нищенка с узелком, какая-то растрепанная женщина, парень валяется — голова разбита, кровь спеклась. В общем, кого подбирали с вечера на улице, всех сюда. Нет, господа хорошие, порядки известны: политического сажайте отдельно. Принялся барабанить в дверь. Надзиратель ухом не повел: начальства нету, смотритель придет, распорядится…
На другое утро все-таки добился, перевели к товарищам. В камере увидел и Пашу Курочкина, и Колю Грачева, и Спиридона Тарасова. Даже кого не ожидал, и тот здесь: Иван Косяков. Сидел на нарах, обломком иглы латал одежонку — сопротивлялся при аресте, порвали пиджак. Спиря не утерпел, подковырнул: «А ты на него напраслину возводил…» Ничего Тарасову не ответил. Что Косяков вместе с другими в тюрьму попал — не оправдание, может, нарочно приспособили, чтоб отвести подозрение. Да попутно кое-что узнать для
